5 ноября 1856 г. Н. Г. Чернышевский писал Некрасову: “Такого поэта, как Вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов как лирики не могут идти в сравнение с Вами”.
Тогда же, только двумя днями позже, И. С. Тургенев писал своему приятелю М. Н. Лонгинову о Некрасове: “…популярнее его нет теперь у нас писателя”. И даже такой последовательный защитник теории “искусства для искусства”, как А. В. Дружинин, все в том же 1856 г. утверждал: “…мы видим и постоянно будем видеть в Некрасове истинного поэта, богатого будущностью и сделавшего достаточно для будущих читателей”.
Прошло немногим более двадцати лет. Выступая с прощальной речью у могилы поэта, Ф. М. Достоевский сказал, что Некрасов занял такое видное и памятное место в литературе нашей, что в славном ряду русских поэтов он “достоин прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым”. А из толпы поклонников поэта раздались возгласы: “Выше, выше!”
Прошло еще два с лишним десятилетия, и уже в начале XX в. А. П. Чехов говорил: “Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко… о том, что он уже отжил или устарел, не может быть и речи”.
Таких высказываний можно привести много. Но все это было вчера – сто и более лет тому назад. Каково же отношение к автору “Железной дороги” и “Русских женщин” сегодня?
Случилось так, что Некрасов, самый значительный русский поэт второй половины XIX в., не вызывает сегодня особого интереса у читателей вообще и у школьников в частности. Немалая вина в том литературоведов и методистов. Слишком часто повторяли мы слова: гражданские мотивы, разоблачение крепостничества, участник революционно-демократического движения, и при этом как-то забывалось, что речь идет о поэте на все времена – великом, настоящем, определившем во многом развитие русской поэзии.
Между тем одностороннее восприятие Некрасова как поэта, который ограничен в своем творчестве узкопартийными рамками революционно-демократической идеологии, не отвечает действительности. Некрасов – не просто поэт-гражданин. как о нем чаще всего пишут. Он поэт общенациональный, общечеловеческий. Это не вызывало сомнения даже у людей, которые вовсе не принадлежали к демократическому лагерю. Так, А. В. Дружинин, на которого мы уже ссылались, постоянный оппонент Чернышевского, писал: “Не из одного временного и дидактического элемента состоит его поэзия. Есть в ней и свободное творчество, и всесторонность создания, есть в ней то, что делает поэта и дает ему жизнь в будущих поколениях”. А далее Дружинин с нескрываемой грустью задавал вопрос, не потерявший актуальности и сегодня: “…понимают ли его жаркие поклонники вечную и высокую сторону музы Некрасова?”
Вот одно небольшое стихотворение поэта – не самое известное, редко цитируемое:
В столицах шум, гремят витии, Кипит словесная война, А там, во глубине России – Там вековая тишина. Лишь ветер не дает покою Вершинам придорожных ив, И выгибаются дугою, Целуясь с матерью-землею, Колосья бесконечных нив…
Когда стихотворение попало к цензору, он в растерянности написал: “Стихи эти содержат в себе двойной смысл, который цензурный комитет не может себе вполне объяснить”. И запретили – именно на этом основании.
Перед нами – истинная, высокая поэзия, отличающаяся многозначительностью и предельной “сгущенностью” смысла. Две первые строчки, казалось бы, информационно нейтральны, но в них явственно ощущается авторское неприятие, ирония. “Вития” – слово устаревшее. В данном случае оно использовано не для создания возвышенного стиля повествования, а для более глубокого противопоставления последующим строчкам, где лексика совершенно иная, лишенная налета книжности. Рядом с витией упоминается и война – но не настоящая, а всего лишь словесная. Ирония Некрасова ощущается и в слове “кипит”. Он мог бы написать нейтральное “идет”, но ему нужно было создать ощущение контраста с последующим текстом. Воссозданы две картины, вернее – два мира: в одном из них витии не выступают, не говорят, а гремят, словесная война кипит, в другом же – тишина. Иронию, с которой описана суетливость, и даже бессмысленность столичной жизни, сменяет лирический пафос, обусловивший и лексику, и синтаксический строй, и образную систему стихотворения. Один мир определяется словом “шум”, второй -“тишина”. Однако тишина не означает неподвижности.
Образ матери-земли выводит стихотворение уже чуть ли не на планетарный уровень. Возникает ощущение поистине необъятного мира, представленного в трех измерениях: вглубь, вверх и вдаль. При всем этом стихотворение кажется незаконченным. Не случайно в последней строке поставлены три точки. Но и в самой этой незаконченности заключен глубокий смысл, ибо тайны народной жизни и вековой тишины не поддаются логическому объяснению. Лирическая недоговоренность наполняется высоким значением. Стихотворение носит, несомненно, обобщенно-символический характер. Оно написано в 1857 г. – но так ли важна нам эта конкретная дата создания?
Великое произведение искусства непереводимо на язык логических понятий. Попробуйте вчитаться в стихи Некрасова без какого бы то ни было предубеждения. Поймите его боль, любовь, надежду, отчаяние, проникнитесь его настроением, оцените его беспощадную искренность, услышьте покаянные мотивы в его творчестве, почувствуйте красоту поэтического слова… И тогда, может быть, вам откроется еще один мир – мир Некрасова, о котором великий писатель Достоевский сказал: “…это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывающаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой так часто доле его…”