При всем значении образа Настасьи Филипповны нельзя забывать, что важное место в романе “Идиот” занимает и Аглая. Эти героини явно противопоставлены одна другой. При описании их внешности Достоевский пользуется совершенно различными художественными принципами.
Облик Аглаи подчеркнуто земной, так сказать, зримый, почти скульптурный. Собственно, о ее лице ничего не сказано, но общее впечатление о внешности Аглаи возникает из описания всех сестер Епанчиных: это были “барышни здоровые, цветущие, рослые, с удивительными плечами, мощной грудью, с сильными, почти как у мужчины, руками…” Такой, следовательно, была и Аглая.
Совершенно иное впечатление производит портрет Настасьи Филипповны. В самом начале романа мы вместе с князем Мышкиным получаем возможность рассмотреть ее портрет: “Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота!”
Как видите, тут нет такого подчеркнутого физического здоровья, земной, цветущей красоты, как у Аглаи. Напротив, что-то странное, даже невыносимое, неземное, нездешнее сквозит в портрете Настасьи Филипповны. В этой связи становится понятным, почему одну героиню Достоевский назвал Аглаей, что означает “блистательная, великолепная”, а вторую наделил именем, имеющим высокое символическое значение: Настасья означает “воскресшая”.
Отметим одно удивительное и очень важное обстоятельство, Мышкин так пристально всматривается в портрет заведомо незнакомой ему женщины, как будто силится узнать, припомнить некогда знакомые черты.
И при первой встрече Мышкину и Настасье Филипповне кажется, что где-то, когда-то они встречались. Настасья Филипповна с удивлением спрашивает: “А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела?” Лев Мышкин отвечает: “Я вас тоже будто видел где-то”, – и добавляет: “Может быть, во сне…”
Вопрос этот не перестает мучить героиню романа: “Право, где-то я видела его лицо!”
И князь снова и снова возвращается к той же мысли: “Я давеча ваш портрет увидел, и точно я знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня…”
Где же могли ранее встречаться князь Мышкин и Настасья Филипповна? Где могли видеть друг друга? Почему писатель так настойчиво повторяет мысль о какой-то давней, неясной, таинственной встрече, которую они явно чувствуют, но не могут объяснить? Не встречались ли они там, в инобытии, в запредельном мире, в тех небесных сферах, откуда теперь спустились на Землю?
Принять такое объяснение, конечно, очень трудно и даже невозможно, но, согласитесь, не случайно же Достоевский так настойчиво выделяет мотив взаимного узнавания героя и героини романа. Очевидно, обычными методами исследования текста эту загадку разгадать не удастся. Обратимся к нетрадиционным подходам.
Настоящее художественное произведение по самой природе своей многозначно и тем самым допускает возможность различных истолкований. В качестве иллюстрации этого положения предлагаем вашему вниманию опыт анализа романа “Идиот”, предпринятый Вячеславом Ивановым, поэтом и теоретиком символизма. Его исследование было издано на немецком и английском языках и оказало воздействие на ряд зарубежных ученых, занимающихся изучением творчества великого русского писателя.
Символизм – это особое направление в европейском искусстве, возникшее в конце XIX в. Символисты исходили из романтического положения о так называемом двоемирии. Романтизм различает реальное, земное “здесь” и таинственное, волшебное, неизъяснимо прекрасное, небесное “там”.
По убеждению В. И. Иванова, Лев Мышкин – пришелец, посланец высоких небесных сфер, спустившийся на Землю. Это чудак, чужак, чужестранец, который “известен фольклору уже не как светлый Бог, сходящий на Землю, а как его заместитель – герой, т. е. богоподобный человек, который должен пострадать и умереть”. Есть в нем что-то от Ивана-царевича из старинной русской сказки или от Иванушки-дурачка, который оказывается в конечном счете всех умнее. “Другие люди, конечно, не могут помнить того, что хранится в памяти Мышкина, и не видят того, что видит он; им ничего не остается, как считать его дураком… Он так безошибочно распознает мотивы человеческих действий, так зрело оценивает положение вещей, что люди постепенно начинают относиться к “идиоту” как к мудрецу”.
Но и Настасья Филипповна, подобно Мышкину, “не земная”. И теперь, спустившись с неведомых небесных сфер, оба они пристально всматриваются друг в друга, смутно догадываясь о своем таинственном родстве.
Аглая же – дочь Земли. И Рогожин, соответственно, сын Земли. Они земные, но испытывают непреодолимую тягу к запредельному, что воплощается для них в Мышкине и Настасье Филипповне.
Может быть, пишет В. И. Иванов, эти два характера – Мышкин и Рогожин – представлялись Достоевскому двумя сторонами, двумя началами русской души? Один из них, сын небес, испытывает божественное сострадание к мукам Красоты, которую мир извратил и предал поруганию. Другой предъявляет на нее права безграничной любви, которую он, сын Земли, испытывает к небесной Красоте, сошедшей для того, чтобы спасти мир.
Как видите, существует и такое символическое истолкование смысла романа Достоевского.