“Евгений Онегин”, пожалуй, самое трудное для понимания произведение русской литературы. Про него не скажешь словами Твардовского: “Вот стихи, а все понятно, все, на русском языке”. Язык этого романа (в широком смысле, не только лингвистическом) очень труден для современного читателя. Не понимали этот язык и современники поэта. Однако они верно уловили, что художественный нерв “Евгения Онегина”, средоточие творческих задач, поставленных Пушкиным, связаны с формой повествования или формой авторского присутствия в тексте.
Поначалу, после выхода отдельного издания первой главы, современники решили, что Пушкин подражает байроновскому “Дон Жуану”. Действительно, повествователь “Евгения Онегина” перескакивает с предмета на предмет, говорит много “необязательного” (“светская болтовня”), и все это обильно приправлено шутками и иронией, так что понять мысль автора невозможно, да и облик его получается каким-то несерьезным. В конце первой главы Пушкин пишет:
Перечитал все это строго:
Противоречий очень много,
Но исправлять их не хочу.
Признание принципиальное, ибо здесь сам автор обозначил ведущий принцип построения своего романа в стихах. Этот принцип – противоречие. Например, 5 строфа 1 главы весьма критически оценивает уровень образованности Онегина, но затем идет перечисление “всего, что знал еще Евгений”, и в 8 строфе делается вывод, что знал он не так уж и мало. Но главное противоречие всего романа, и особенно 1-й, ключевой главы – соотношение личности Онегина и личности повествователя. С одной стороны, можно заключить, что Онегин и Я романа близки по духу, даже друзья. Но строфа V решительно объявляет, что:
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной…
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Откуда берутся эти противоречия и почему автор их допускает? Дело в том, что на протяжении текста романа значение местоимений первого лица (я, мне, мной и т. п.) все время меняется. В одних случаях они обозначают автора-поэта, пишущего роман об Онегине и других персонажах (вспомним рассуждения о литературе, ее истории, теории и практике сочинительства). В других случаях Я обозначает реального человека, который параллельно написанию романа об Онегине живет своей, “биографической” жизнью Пушкина, которая теперь нам хороша известна, да и многим первым читателям была знакома. Таковы, например, три последние строфы первой главы. И наконец, в ряде эпизодов первой главы Я обозначает некоего вымышленного персонажа, безымянного знакомого Онегина по петербургскому свету.
В результате получился очень сложный текст, совмещающий в себе все три мира, причем переходы из одного мира в другой происходят мгновенно, в пределах двух соседних строчек, без всякого предуведомления со стороны “автора”.
“Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа…” – здесь Я-поэт представляет героя своего нового творения, “Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы…” – перед нами Я – вымышленный безымянный персонаж, человек онегинского круга (вряд ли-Пушкин стал бы смешивать свою реальность поэта и человека с вымышленной, иллюзорной “реальностью” романных персонажей). “Или блистали, мой читатель…” – опять Я-поэт, обращающийся к читателю. – “Там некогда гулял и я: но вреден север для меня” – пушкинское примечание, намекающее, что реальный “биографический” человек находится сейчас в южной ссылке.
В результате такого построения романный текст все время меняется, объекты описания то и дело оборачиваются разными сторонами, описываются с разных точек зрения. Текст “Евгения Онегина” заключает в себе целых три художественных мира, лежащих рядом, часто переходящих один в другой и тем не менее нигде не смешивающихся.