Интерес к поэзии как к способу самовыражения возник у Мандельштама в годы учебы в Тенишевском училище – одной из лучших школ Петербурга. Семнадцатилетний юноша, страстно влюбленный в искусство, увлекающийся историей и философией, уже первыми своими стихами привлек внимание и читателей, и больших мастеров. Раннее творчество Мандельштама испытало явное влияние поэтов – декадентов. Юный автор заявлял о своем полном разочаровании в жизни, едва начав жить:
Я от жизни смертельно устал, Ничего от нее не приемлю, Но люблю мою бедную землю. Оттого, что иной не видал.
Поэтическое начало, дебют Мандельштама говорит о вхождении в мир поэта, обладающего глубоким ассоциативно-образным мышлением, стремящегося к равновесию между стихом и словом и помнящего истину: “В многословии несть спасение”.
Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева Глубокой тишины лесной…
Этим четверостишием открывается его сборник “Камень”, вышедший в 1913 году. Что это, если не автоформула? Юный Мандельштам предвосхитил в ней будущего зрелого Мандельштама – лирика и философа. “Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?” – говорит о юном поэте А. Ахматова. Очевидно, эти слова можно расценивать как высочайшую похвалу поэту. Но учитель у Мандельштама был, и он сам не раз называл его имя…
С горы скатившись, камень лег в долине. Как он упал? Никто не знает ныне – Сорвался ль он с вершины сам собой, Иль был низринут волею чужой? Столетье за столетьем пронеслося, Никто еще не разрешил вопроса.
Это стихотворение Ф. И. Тютчева стало своеобразным “краеугольным камнем” в раннем творчестве Мандельштама. Поясняя смысл заглавия своего первого сборника, поэт в статье “Утро акмеизма ” писал, что он поднял тютчевский камень и положил его “в основу своего здания”:
Паденье – неизменный спутник страха, И самый страх есть чувство пустоты. Кто камни нам бросает с высоты, И камень отрицает иго праха?
В книге “Камень” внимание сосредоточено на культурных ценностях человечества. Заглавие сборника иносказательно: автор видит в зодчестве воплощение духа истории. Камень, тяжесть, тростинка, птица – ключевые образы поэта. Архитектура приводит его к мысли о победе художественного замысла над бездушным материалом. Мандельштама можно назвать не поэтом Жизни, а поэтом Искусства. Он полностью погружен в мир литературы и искусства – отсюда насыщенность его произведений ассоциациями, реминисценциями из чужого творчества. Тютчевский образ получил развитие, но пока для Мандельштама он далек от завершения. Поэт постоянно мысленно возвращается к нему. Неслучайно три первых своих сборника стихов он выпускает под одним и тем же названием – “Камень” и собирается назвать так четвертый. Для поэта тютчевский камень – это символ поиска связи времен, причин, тех или иных явлений, определения места человека в мире природы и разгадки его “космической” жизни:
Так вот она, настоящая С таинственным миром связь! Какая тоска щемящая, Какая беда стряслась! Мерцающая всегда, Своей булавкой заржавленной Достанет меня звезда?
У молодого лирика, мечтающего одолеть “врожденным ритмом прирожденную неловкость”, звездное небо поначалу вызывает языческий испуг, загадки космоса внушают почтительное любопытство, граничащее с мистическим страхом: Я чувствую непобедимый страх В присутствии таинственных высот… Над головой поэта, как предзнаменование беды, “роковая трепещет звезда”, наполняя сердце “мировой туманной болью”:
Там – в беспристрастном эфире, Взвешены сущности наши – Брошены звездные гири На задрожавшие чаши…
Лирический герой стихов Мандельштама пробует связать цифрами звезды и человеческие чувства, вечность и жизнь человеческую, далекие миры и мир душевный… Иногда ему это почти удается:
Я по лесенке приставной Лез на всклоченный сеновал, – Я дышал звезд млечной трухой, Колтуном пространства дышал… Звезд в ковше Медведицы семь. Добрых чувств на земле пять, Набухает, звенит темь, И растет, и звенит опять…
Поэта волнуют голоса прошлого, отблески исчезнувших цивилизаций, мифы и предания древних народов. Прислушиваясь к ним, воскрешая их силой своего воображения, он надеется с их помощью разгадать загадку бытия, проникнуть в тайну, которую безуспешно пытался раскрыть Фауст:
При свете дня покрыта тайна мглой, Природа свой покров не снимет перед нами; Увы, чего не мог достигнуть ты душой, Не объяснить тебе винтом и рычагами!
Города и страны, народы и цивилизации… Иногда поэта пугает размах собственной фантазии, но “звездные углы” выводят его из оцепенения, и его душа продолжает “неописуемый полет”, слагая “вольные былины о смутно пережитом дне”:
Я вздрагиваю от холода, – Мне хочется онеметь. А в небе танцует золото, Приказывает мне петь. Томись, музыкант встревоженный, Люби, вспоминай и плачь, И, с тусклой планеты брошенный, Подхватывай легкий мяч!
Поэт знал, что пишет для будущих поколений, и верил, что будет понят. Могли ли несчастья испугать того, кто сказал: “Немногие для вечности живут”? Он верил в свой талант и предназначение, верил, что, если “рассыпать пшеницу по эфиру, будет отклик, “отклик неба”, оживляемый “дыханием всех веков”:
И, если подлинно поется И полной грудью, наконец, Все исчезает – остается Пространство, звезды и певец!
Когда-то Осип Эмильевич писал, что стихи Ф. И. Тютчева подобны “альпийским вечным снегам”, которые долгое время были недосягаемы. Но изменился читатель – и Тютчев стал открывать тайники своей поэзии. “Тают, тают тютчевские снега, через полвека Тютчев спускается к нашим домам…”. Этими словами Мандельштама можно сказать и о его поэзии. Но если “тютчевские снега” – следствие сложности, философичности, то “снега” Мандельштама – в первую очередь следствие “сталинской стужи”, а потом уже всего остального.