Отличие стиха от прозы
Говоря о различении стиха и прозы, специалисты часто с иронией вспоминают пьесу Ж. Б. Мольера “Мещанин во дворянстве”, где учитель наивно объясняет господину Журдену, чем стихи отличаются от прозы: “Все, что не проза – то стихи, и все, что не стихи, то проза”. Мольер, естественно, пародировал недалекость и малообразованность героев, но проблема в том, что и вполне квалифицированные профессионалы XXI века зачастую оказываются в сложном положении, когда нужно объяснить разницу между прозой и стихом. Кажущаяся самоочевидность ответа (“Ахматова – стихи, а Толстой – проза”) доказывает лишь то, что эта разница есть, но никак не дает нам надежного критерия разграничения. Существует несколько вопросов, которые определяют проблемное поле современного стиховедения:
– во-первых, зачем человечеству стихи, насколько они соответствуют логике развития языка и, наконец, какая речь более “правильная” для человеческой культуры: прозаическая или стихотворная?
– во-вторых, каковы более или менее надежные критерии отличия стиха и прозы и существуют ли вообще такие универсальные критерии?
– в-третьих, благодаря каким резервам языка происходит “превращение” прозы в стих?
– в-четвертых, сложнейшей проблемой является то, касается ли различение стиха и прозы лишь формы организации речи или же перед нами две принципиально разные системы мышления?
Именно постановка и решение этих проблем делает стиховедение не формальной наукой, просто классифицирующей виды размеров, строф и рифм, а самостоятельной и сложной частью филологии.
Представляется логичным начать разговор о стиховедении с короткого обзора этой проблематики.
Итак, почему людям нужны стихи, если в обычной речи современный человек, как правило, говорит иначе? Со стиха или с прозы начался “праязык” человека?
Известный польский литературовед и писатель Ян Парандовский заметил в “Алхимии слова”: “Если не принимать в расчет несколько наивных концепций Гердера, нет ни одной мало-мальски серьезной гипотезы о том, будто бы вначале человечество разговаривало стихами, и тем не менее история каждой литературы начинается не с прозы, а с поэзии. Ибо то, что первым возвысилось над обиходной речью, было стихом, и часто он уже достигал совершенства задолго до того, как были сложены первые несмелые фразы художественной прозы” .
Парандовский, правда, не совсем точен в фактах. Концепция “стихового” начала первоязыка людей высказывалась и до И. Г. Гердера, еще в начале XVIII века, в частности, на этом строилась концепция происхождения языка Дж. Вико, и – главное – она вполне всерьез рассматривается крупнейшими современными эстетиками и стиховедами. О ней в конце XX века размышлял знаменитый философ языка Г. Гадамер, а признанный специалист-стиховед М. Шапир замечал: “Нет ни малейшей возможности доказать генетическую, эволюционную или типологическую первичность нестихотворной речи” . Но в одном Парандовский, несомненно, прав: любые развитые формы словесной художественной культуры сначала обнаруживают себя в стихе, а лишь затем – в прозе.
Причины возникновения стихотворной речи ученые пытались увидеть в самых разных сторонах жизни человека: во всеобщей ритмизованности мира и человеческого организма, в эротических ритмических проекциях бессознательного, в изначальной ритмизации детской речи и т. д., однако по-настоящему убедительного ответа еще не дано.
Положение осложняется еще и тем, что не совсем понятно, как нам отличить стих от прозы. Крупнейший российский стиховед М. Л. Гаспаров предложил определение, которое сегодня зацитировано: ” Стих – это текст, ощущаемый как речь повышенной важности, рассчитанная на запоминание и повторение. Стихотворный текст достигает этой цели тем, что делит речь на определенные, легко охватываемые сознанием части. Кроме общеязыкового членения на предложения, части предложений, группы предложений и пр., здесь присутствует еще и другое деление – на соотносимые и соизмеримые отрезки, каждый из которых тоже называется “стихом””.
Это определение корректно, однако вопросы все равно остаются. Если подойти просто со стороны организованности и членения речи на отрезки, то останется вопрос о Содержательной значимости такого членения. Само по себе указание на повышенную важность и запоминаемость проблемы не снимает. В этом смысле прав А. Г. Машевский, когда, комментируя гаспаровское определение, замечает: “Однако и проза бывает весьма важной. И ее запоминают и повторяют, например, анекдот”.
Формальные признаки сами по себе тоже недостаточны. Тот же А. Г. Машевский остроумно замечает: “В принципе, формально в стихи можно превратить любой текст, например, газетную передовицу:
Тревожные слухи ходили последнее время в поселке
Некрасовское: на грани
Банкротства оказалось старейшее
Предприятие района – машиностроительный завод,
Основной продукцией которого были
Винные насосы, а рынки
Их сбыта – в основном бывшие
Южные республики бывшего Союза.
Получается смешно. Почему? Да потому, что связи “по вертикали” устанавливаются в этом тексте случайно, превращая информацию, которую выдает автор, в нечто пародийное.
Кроме того, оказывается, что мы как бы перестаем понимать, о чем, собственно, сообщает нам участок только что прочитанного текста. Конечно, можно сослаться на то, что разбивка на строки затрудняет восприятие информации. Но именно эта разбивка и сделала прозу стихами” .
Таким образом, важно понимать, что стих отличается от прозы не каким-то одним признаком (ритмическим или графическим), но представляет собой особую систему организации речи, где все элементы (слова, звуки, грамматика, синтаксис и др.) подчинены каким-то законам упорядоченности.
Слово в стихе функционирует совсем не так, как в прозе, оно теснее связано с другими словами и с логикой всей конструкции. Эту особенность стиха известный литературовед Ю. Н. Тынянов еще в 20-е годы XX века назвал “законом единства и тесноты стихового ряда” . Именно нарушение этого тыняновского закона приводит к тому, что записанная в виде стиха проза становится плохой прозой, а не хорошим стихом. Стих представляет собой сложную и исторически подвижную систему законов и взаимодействий элементов.
Если эти законы не осмыслены обществом, не приняты в своей системности, говорить об оппозиции стиха и прозы вообще едва ли возможно. М. Л. Гаспаров замечает по этому поводу: “Когда начинают делать обзор истории русского литературного стиха, его начинают делать с XVII в. На первый взгляд это кажется странным: как будто до этого на Руси не существовало поэзии, не существовало стихотворных средств выражения, не существовало стиха. Нужно присмотреться ближе, чтобы уточнить это впечатление: поэзия существовала, стихотворные средства выражения – ритм и рифма – существовали, но стиха действительно не существовало.
Все средства стихотворной речи во главе с ритмом и рифмой были доступны уже древнерусской литературе. Однако, существуя порознь и даже в совокупности, все эти средства не складывались в понятие “стих”. Противоположность “стих-проза”, которая ныне кажется столь очевидной, для древнерусского человека не существовала”.
Стоит, впрочем, заметить, что ее не существовало в современном смысле слова и в письменной литературе. Однако на уровне восприятия текста слушателями ситуация, судя по всему, столь однозначной не была. Совершенно прав Н. А. Богомолов, когда замечает: “В культурном обиходе русского народа с древнейших времен существует одна из форм поэзии – устное народное поэтическое творчество. И именно это творчество дает нам первую систему русского стиха” . Многие формы народного стиха разительно отличаются от прозаической речи, то же самое можно сказать о покаянных стихах, возникших в русской культуре не позднее середины XV века, о многих формах духовных стихов и т. д. Здесь масса сложностей, связанных с тем, что эти тексты либо вообще не записывались, либо это была запись, далекая от тех стандартов, которыми мы пользуемся сегодня, их трудно анализировать, “исходя из теории классического стиха, которая стоит в явном противоречии с технологией форм народного стиха” (А. П. Квятковский). Но то, что весь системный строй этих текстов имеет мало общего, например, с летописями или агиографической литературой (описанием деяний святых), бросается в глаза. Другое дело, что все это не приводило к той литературной оппозиции “проза – стихи”, с которой мы сталкиваемся сегодня.
Вообще в современной науке отчетливо видны две тенденции в решении вопроса о разграничении стиха и прозы. Одни специалисты считают, что важнейшим критерием является характер Звучания текста. Это Фонетический подход. Характер записи менее принципиален, запись лишь фиксирует и подчеркивает особенности звучания. Классическое определение в рамках этой традиции дал В. М. Жирмунский: “Стихотворная речь отличается от прозаической закономерной упорядоченностью звуковой формы”. Этот подход хорошо описывает классические стихи, он дает инструментарий фонетического анализа, собственно, на нем построена вся классическая система размеров. Но по отношению ко многим произведениям он оказывается беспомощным. Дело в том, что не всегда фонетика является решающим фактором для организации текста в стихотворную форму. Часто решающее значение имеет графика, то есть зрительный образ стиха, который нельзя описать в терминах фонетики. Посмотрим на стихотворение С. Кирсанова “Ад”:
Иду
В аду.
Дороги –
В берлоги,
Топи, ущелья
Мзды, отмщенья.
Врыты в трясины
По шеи в терцинах,
Губы резинно раздвинув,
Одни умирают от жажды,
Кровью опившись однажды.
Ужасны порезы, раны, увечья,
В трещинах жижица человечья.
Кричат, окалечась, увечные тени:
Уймите, зажмите нам кровотеченье,
Мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
К вам, на земле, мы приходим и снимся.
Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
Моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
Огненный ветер любовников кружит и вертит,
По двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
Надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?
Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
Он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
О, пытки моей беспощадная ежедневность!
Слежу, осужденный на вечную ревность.
Ревную, лететь обреченный вплотную,
Вдыхать их духи, внимать поцелую.
Безжалостный к грешнику ветер
За ними волчком меня вертит
И тащит к их темному ложу,
И трет меня об их кожу,
Прикосновенья – ожоги!
Нет обратной дороги
В кружащемся рое.
Ревнуй! Эти двое
Наказаны тоже.
Больно, боже!
Мука, мука!
Где ход
Назад?
Вот
Ад.
Фонетически передать эту ромбообразную форму построения невозможно, как невозможно передать “зеркальную” композицию, подчеркнутую пробелом в центре. Но для организации этого текста графический фактор принципиально важен – и ритмически, и содержательно. Графические “изыски” – вовсе не открытия поэзии новейшего времени. Ими активно пользовались уже поэты эпохи барокко (XVII век). Вот, например, стихотворение немецкого поэта Иоганна Гельвига “Песочные часы”. Попробуйте, не видя текста, догадаться, почему оно так называется, а ведь именно мотив времени, песочных часов здесь принципиально важен:
Фонетическая теория в данном случае вынуждена сложить оружие.
Обилие подобных текстов, особенно в культуре XX века, вызвало к жизни Графическую теорию, когда важнейшим критерием стиха является не упорядоченность звучания, а упорядоченность написания. Сегодня она очень популярна, и ее опорный тезис стал расхожим афоризмом: “Текст, записанный в столбик, – стихи, в строчку – проза” . Графическая теория гораздо адекватнее описывает подобные тексты и хорошо подходит для промежуточных форм между классическим стихом и прозой (например, им, в основном, и посвящены многие работы известного стиховеда Ю. Б. Орлицкого ). Однако абсолютизация графики – вещь коварная. Выше уже было показано, что “запись в столбик” не превращает газетную передовицу в стих, а просто мешает ее читать. Системность стиха – явление куда более сложное, чем форма записи. Поэтому нам кажется логичнее принять за основу фонетический подход, дополняя его открытиями графической теории. Кроме всего прочего, мировая поэзия, основанная на звуковой упорядоченности, доминирует и в количественном, да и в качественном отношении. Сколь бы ни были интересны фигурные стихи, авторитет стихотворной речи создали все-таки не они. Общая теория стиха этот фактор должна учитывать.
Словом, и сегодня представляются вполне актуальными слова Л. И. Тимофеева, сказанные уже более семидесяти лет назад: “Очевидно, что как бы ни определять специфику стихотворной речи, она представляет собой определенную систему повествования. Строй этого повествования в художественной литературе не является чем-то внешним, внеположным остальным сторонам художественного произведения , и его жанру. Это, естественно, приводит к пониманию стиха как определенного художественного комплекса, как единства, где специфичность стихотворной речи связана не только со звуковыми ее особенностями, а и с ее интонационно-синтаксическим и лексическим строем, с композиционными особенностями и т. д. и т. д.” Графика как способ визуального оформления стиха является важным, но едва ли решающим звеном этого комплекса.
Парандовский Я. Алхимия слова. Олимпийский диск. М., 1982. С. 27.
Шапир М. И. “VERSUS” VS “PROSA”: Пространство-время поэтического текста // Philologica, 1995, т. 2, № 3/4, С. 10.
С этим, правда, не согласился бы выдающийся филолог А. Н. Веселовский, считавший, что поэзия и проза должны были возникнуть одновременно, однако в зафиксированных художественных памятниках стихи архаичнее прозы. Если только вообще по отношению ко многим древним памятникам (например, к “Слову о полку Игореве”) такое деление возможно.
Гаспаров М. Л. Очерк истории европейского стиха. М., 2003. С. 7.
Машевский А. Г. Что такое стихи // Folio verso, http://www. hkey. ru/folioverso. ru /misly/6/1.htm
Там же.
Несколько в иной терминологии, но с теми же акцентами решает проблему разграничения стиха и прозы М. И. Шапир в блестящей, хотя и едва ли доступной начинающему филологу по сложности статье “Стих против прозы”. См.: Шапир М. И. “VERSUS” VS “PROSA”: Пространство-время поэтического текста // Philologica, 1995, т. 2, № 3/4. Принцип системности так или иначе признается практически всеми стиховедами (В. М. Жирмунский, Б. М. Томашевский, Л. И. Тимофеев, М. Л. Гаспаров и др.).
“Оба эти признака – единство и теснота стихового ряда – создают третий его отличительный признак – динамизацию речевого материала”. См.: Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка. Статьи. М., 1965. С. 67.
Гаспаров М. Л. Оппозиция “стих – проза” и становление русского литературного стиха // Русское стихосложение: Традиции и проблемы развития. М., 1985. С. 264
Богомолов Н. А. Краткое введение в стиховедение. М., 2009, С. 5.
Жирмунский В. М. Теория стиха. Л., 1975. С. 8.
См., напр.: Поликовская Л. Поэзия и проза // Онлайн Энциклопедия “Кругосвет”, http://www. krugosvet. ru/enc/kultura_i_obrazova nie/literatura /POEZIYA_I_PROZA. html; В целом тех же взглядов придерживается, например, известный стиховед Ю. Б. Орлицкий в своей объемной и чрезвычайно содержательной монографии. См.: Орлицкий Ю. Б. Стих и проза в русской литературе. М., 2002.
См., напр.: Орлицкий Ю. Б. Стих и проза в русской литературе: Очерки истории и теории. Воронеж, 1991; Орлицкий Ю. Б. Стих и проза в русской литературе. М., 2002; Орлицкий Ю. Б. Гетероморфный (неупорядоченный) стих в русской поэзии // НЛО. 2005. № 73.
Тимофеев Л. И. Стиховедение // Литературная энциклопедия: В 11 т. М., 1929-1939. Т. 11. М., 1939. Стб. 62-63.