В “Преступлении и наказании” речь идет не только о соотношении “арифметика” или натура, но и о проблеме бунта и смирения. В принципе, казалось бы, ответ ясен: бунт Раскольникова осужден, зато возвеличивается христианское смирение Сонечки Мармеладовой. Однако же и здесь не все просто. Однозначность в решении сложных вопросов мировоззренческого плана для Достоевского не характерна.

Мысль о смирении и страдании как пути к искуплению постоянно звучит со страниц романа. Не случайно Порфирий Петрович в последнем разговоре с Раскольниковым искренне призывает его пострадать: “…в страдании есть идея”. Но еще до этого разговора Раскольников во время первого свидания с Сонечкой вдруг “быстро нагнулся и, припав к полу, поцеловал ее ногу…

-Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, – как-то дико произнес он…”

А Соня требует, чтобы Раскольников покаялся, вышел к людям, поцеловал землю, которую осквернил, поклонился всему свету на все четыре стороны, сказал всем, вслух: “Я убил!” “Страдание принять и искупить себя им – вот что надо”.

В черновике к роману Достоевский сделал такую запись: “Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием”.

Позиция Достоевского, во всяком случае так, как она выражена в “Преступлении и наказании”, достаточно сложна. Разумеется, он отрицает бунт, однако же роман его не сводится к проповеди смирения. С этой точки зрения важна сюжетная линия, связанная с Катериной Ивановной, особенно те эпизоды, когда она поднимается до прямого бунта, выражая горькое сомнение в небесной справедливости. Отказываясь от предсмертной исповеди, Катерина Ивановна кричит: “На мне нет грехов!.. Бог и без того должен простить… Сам знает, как я страдала!.. А не простит, так и не надо!..” Это бунт, которому писатель ничего противопоставить не может.

Поэтому не ищите у Достоевского однозначных решений, не пытайтесь догадаться, кто из героев в наибольшей степени выражает авторскую идею. Авторский голос может быть уловлен в робких словах Сонечки Мармеладовой, увиден в хитросплетениях Порфирия Петровича, услышан в пламенных речах Разумихина, в отчаянных криках Катерины Ивановны и даже в некоторых суждениях Свидригайлова.