Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, – срывает у тебя камер-юнкер или генерал.
Н. В. Гоголь
Осенью 1833 года был написан пушкинский “Медный всадник”. Поэма имела подзаголовок: “петербургская повесть”. И в это же время начинал создавать свои петербургские повести Гоголь. Пушкин и Гоголь одновременно в поэзии и в прозе начинали освещать большую петербургскую тему в нашей литературе, продолженную за ними Некрасовым, Достоевским, Блоком. Эта тема открыла у наших писателей особый жанр “петербургских” произведений. В русской литературе северная столица показана фантастическим городом: в нем совмещались и переходили друг в друга до крайности противоположные облики – величие и ничтожество, бюрократическая махина императорской власти и темная, мелкая жизнь “петербургских углов”. “Город пышный, город бедный…” – так Пушкин в одной стихотворной строке и в простых словах объединил контрастные петербургские “лица”. Мы видим, читая повести Гоголя, как это противоречие разрастается у него в непомерных гиперболах, в колоссальном размахе гоголевского смеха и в лирическом напряжении скорби.
В каждой из петербургских повестей есть кто-то один – “существо вне гражданства столицы”, кто ощущает себя исключительным, кто пропадает и гибнет. Эту судьбу одинаково разделяют и петербургский художник, и самый мелкий чиновник. Художник был любимой фигурой у писателей-романтиков как человек не от мира сего, во всем отличный от обычных людей. Но петербургские художники в “Невском проспекте” – добрый, кроткий, очень робкий народ, звезда и толстый эполет приводят их в замешательство, они отвечают несвязно и невпопад. Словом, у мечтателя Пискарева и убогого Акакия Акакиевича Башмачкина оказывается много общего. Это сходство проливает свет на них обоих: в Пискареве становится лучше заметна его человеческая простота и демократизм, а Башмачкин оказывается своего рода мечтателем и ” Романтиком “. Обычное и необыкновенное очень тесно соединяются в их судьбе.
Повесть “Портрет” рассказывает о художнике, Уступившем соблазнам богатства и славы, Сменявшем свой дар на деньги, продавшем дьяволу душу. Искусство – это не легкая способность, А подвиг трудного постижения жизни. Поэтому для искусства мало только умения: если бы – читаем мы о Чарткове – он был знаток человеческой природы, Он много прочел бы в лице молоденькой девушки, которую он рисовал на заказ; но художник видел только нежность и почти фарфоровую прозрачность лица, которую силилось передать его искусство. Очень важно, что “соблазнило” Чарткова тоже произведение живописи – необычайный портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета”. Загадка портрета приводит в повести к размышлению о природе искусства, о различии в нем создания, где природа является “в каком-то свету”, и копии, где “однако же натура, эта живая натура”, но она вызывает в зрителе какое-то болезненнее, томительнее чувство – как эти глаза на портрете, как будто вырезанные из живого человека. “Живость” изображения у художника-копииста для Гоголя – это не просто поверхностное искусство: это орудие мирового зла и его конкретного социального воплощения – денежной власти: с портрета глядят живые глаза ростовщика. Это отвращает искусство от глубины, которую оно призвано раскрывать в явлениях жизни.
Гоголь называл Петербург городом “кипящей меркантильности”, потому наряду с конкретными социальными мотивировками, которые у писателя очень ясны, в повести основную роль получает мотив дьявольского соблазна. В чем значение этого мотива? Автор рассказывает, что у благочестивого живописца, создавшего странный портрет с живыми глазами, вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен и завистлив. Но такие же необъяснимые факты случаются в жизни повсеместно: “Там честный, трезвый человек сделался пьяницей… там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя, и Достоевский будет изображать подобные прозаические, распространенные факты как чрезвычайные, фантастические. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание, “копия”, там нужна проникающая сила воображения художника, которому в этих случаях может помочь фантастический образ.
После серьезной фантастики “Портрета”, события в повести “Нос” кажутся чепухой совершенной. Заметим, что так удивляется происходящему и сам автор повести, который вместе со своими персонажами тоже не знает, что и подумать обо всем этом. Каждому, кто упрекнет его в полном неправдоподобии, рассказчик заранее говорит: “Да, чепуха совершенная, никакого правдоподобия”. Автор заранее отказывается объяснять, как это может быть, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен в Неву, но в то же время разъезжал по Петербургу в ранге статского советника, а потом возвратился на законное место – “между двух щек майора Ковалева”. В тех местах, где обрывки даже такого невозможного сюжета могли бы все-таки как-то связаться, Гоголь вдруг заявляет: “Но здесь прошествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно”.
Автор будто говорит нам, что и не надо искать правдоподобия, суть дела как раз не в нем, в “правдоподобных” границах никак не сойдутся конец и начало рассказа. В итоге, рассматривая с точки зрения правдоподобия сюжет повести, он идет на компромисс, решая трудный вопрос таким образом, что подобные происшествия “редко, но бывают”.
Интересно, что в первоначальной редакции повести происшествие в конце концов оказывалось сном Ковалева. Но в опубликованном тексте Гоголь исключил эту мотивировку, и все описанное стало происходить в действительности, хотя и вправду как будто во сне. Надо сказать, что повесть много бы потеряла в своем комическом эффекте и в серьезном значении, если бы оказалось, что это все-таки сон, где всякая фантастическая логика в порядке вещей. Другое дело – действительное событие, происходящее “как во сне”. Здесь герою приходится несколько раз ущипнуть себя и убедиться, что это не сон. Вся странность “Носа” в том, что показана реальная жизнь, в которой невиданное событие происходит в самой обычной, будничной обстановке.
В повестях западноевропейских романтиков рассказывалось о том, как человек потерял свою тень или отражение в зеркале; это знаменовало потерю личности. Гоголевский майор потерял нос со своего лица.
Однако для самого майора случившееся имеет тот же смысл утраты всей личности: пропало “все что ни есть”, без чего нельзя ни жениться, ни получить место, и на людях приходиться закрываться платком. Ковалев “потерял лицо” и очутился вне общества, “вне гражданства столицы”, подобно другим отверженным и действительно гибнущим героям петербургских повестей.
Гоголь в одном письме шутил насчет человеческого носа, “что он нюхает все без разбору, и затем он выбежал на середину лица”. Именно это особое, выдающееся, центральное положение носа на лице “играет” в гоголевском сюжете. Ковалев так и объясняет в газете, что ему никак нельзя без такой заметной части тела. Нос – это некое средоточие, “пик” внешнего достоинства, в котором и заключается все существование майора. Заметим для сравнения, что в трагическом “Портрете” роковую роль играли живые глаза.
Итак, чепуха “Носа” имеет свою логику. Речь идет, оказывается, о важных для человека вещах: как “сохранить лицо”, “не потерять себя”; речь идет о человеческой личности и “собственном месте в обществе”. Чепуха происходит от превращения этих понятий в какие-то самодостаточные внешние вещи. Нос как видная часть становится в центре этих превращений: из части тела – в целого господина, из вещи – в лицо.
Вокруг тех же самых вопросов о личности и ее достоинстве кружатся “Записки сумасшедшего”. В творчестве Гоголя это единственное произведение, написанное как исповедь, как рассказ героя о себе. Поприщин ведет свой внутренний монолог, говорит “сам в себе”, во внешней же жизни, перед генералом и его дочкой, он и хотел бы много сказать и спросить, но у него язык не поворачивается. Это противоречие внешнего положения и внутреннего самосознания пронизывает его записки, оно и сводит его с ума.
В первой петербургской повести Гоголя на Невском проспекте самостоятельно выступают усы и бакенбарды. Герой “Записок сумасшедшего” открывает, что его директор департамента – “пробка, а не директор… Вот которою закупоривают бутылки”. Мы понимаем, что в его безумном сознании происходит реализация сравнения. В неосуществленном замысле комедии “Владимир Ш степени” герой себя самого воображал этим орденом. Художнику Пискареву грезится в сновидении какой-то чиновник, который в то же время чиновник и фагот. Художественный мир Гоголя полон подобными превращениями человеческого образа во что-то внешнее, неодушевленное, вещественное. Но если в этих уподоблениях, в сновидениях и сумасшествиях кроется действительная правда, то возникает она как сигнал на какой-то разлад в реальности, на несоответствие ее каким-то внутренним законам. И в этом – сила писательского таланта Гоголя.