Вечером в правлении колхоза сидело четверо: бородатый животновод Ципышев, кладовщик Щукин, бригадир полеводческой бригады Иван Коноплев и председатель колхоза Петр Кузьмич Кудрявцев. Ждали начала партсобрания, да запаздывала учительница Акулина Семеновна, пятый член парторганизации. В ожидании беседовали.
“Вот сказали – планируйте снизу, пусть колхоз сам решает, что сеять, – высказал наболевшее председатель. – А в районе нам наш план не утверждают: районный-то план спускают сверху. Был я на днях в районе, у самого. Что ж, говорю, вы с нами делаете? А он говорит: “Надо план перевыполнять, активно внедрять новое. Вы, говорит, теперь наши рычаги в деревне”. “Он здесь долго не усидит, – сказал Ципышев. – Людей не слушает, все сам решает. Люди для него – только рычаги. Без строгости не может. На собрании как оглядит всех, как буркнет – душа в пятки уходит”. “Нас не только учить, нас и слушать надо, – добавил Коноплев. – А то все сверху да сверху. Планы сверху, урожайность сверху. Не выполнишь, значит, вожжи распустил. А разве мы не за одно дело болеем, разве у нас интересы разные?” Взяв обеими руками горшок с окурками, Коноплев пошел к порогу и вывалил окурки в угол. И вдруг из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик: “Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять запаскудили весь”.
От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись. Оказывается, в избе все время присутствовал еще один человек. Разговор оборвался. Долго молчали, курили… Один Щукин не выдержал и наконец громко захохотал: “Ох и напугала же нас проклятая баба!”
Петр Кузьмич и Коноплев переглянулись и тоже засмеялись. “Вдруг из-за печки как рявкнет. Ну, думаю, сам приехал, застукал нас…”
Смех разрядил напряженность и вернул людям их нормальное самочувствие.
“И чего мы боимся, мужики? – раздумчиво и немного грустно произнес вдруг Петр Кузьмич. – Ведь самих себя боимся!”
Наконец пришла учительница. Надо было открывать партсобрание. Но что произошло с Ципышевым? Голос его приобрел твердость и властность, глаза посуровели. Тем же сухим, строгим голосом, каким говорил перед началом собраний секретарь райкома, он произнес те же слова: “Начнем, товарищи! Все в сборе?”
А их и было всего-навсего пятеро. Лица у всех стали сосредоточенными, напряженными и скучными. Собрание началось. И началось то самое, о чем так откровенно только что говорили они между собой, понося казенщину и бюрократизм.
“Товарищи! – сказал председатель. – Райком и райисполком не утвердили нашего производственного плана. Это не к лицу нам. Мы не провели разъяснительной работы с массой и не убедили ее”.
Суть доклада сводилась к тому, что план севооборота колхоза следует исправить согласно указаниям райкома и райисполкома. Расхождений во мнениях не обнаружилось, в резолюции решили написать так: “В обстановке высокого трудового подъема по всему колхозу развертывается…”
Неожиданно заговорил радиоприемник: передавались материалы о подготовке к XX съезду. Вся надежда у мужиков была теперь на съезд: на нем определят, как жить.
И когда по дороге домой у Кудрявцева и Коноплева возобновился разговор – тот самый, который шел до собрания, – это снова были сердечные, прямые люди. Люди, а не рычаги.