С. Д. Довлатов
Сергей Довлатов (1941-1990) сам превратил свою биографию в литературное произведение. Читатель Довлатова знает о его жизни гораздо больше, чем может рассказать самый осведомленный биограф. Семья (цикл “Наши”), учеба в университете, исключение, служба во внутренних войсках (книга “Зона”), первые литературные опыты, литературный андеграунд, группа “Горожане”, ленинградская литературная среда конца 1960-х годов, общение с Бродским (“Невидимая книга”), работа журналистом в Эстонии (цикл “Компромисс”), редактором в детском журнале “Костер”, публикация неудачной (официозной) повести-очерка в журнале “Юность”, запрет на
Публикацию сборника его рассказов, бесконечные отказы из советских издательств и журналов, работа экскурсоводом в Пушкинском заповеднике (повесть “Заповедник”), эмиграция (“Филиал”, “Иностранка”), краткая, но бурная история жизни и гибели газеты “Новый американец”, редактируемой Довлатовым (“Невидимая газета”); литературный успех в США, публикации в журнале “Нью-Йоркер” (где до Довлатова из русских писателей печатался только Набоков) – все эти сюжеты, иной раз с многочисленными вариациями, описаны самим Довлатовым. Разве что ранняя смерть и феноменальная популярность в постсоветской России (его трехтомник был переиздан трижды в течение двух лет, общим тиражом в 150 тыс. экземпляров) – остались за пределами довлатовской прозы. Довлатов неуклонно претворяет автобиографический материал в метафоры, а точнее, в анекдотические притчи. О чем? Две взаимосвязанные темы занимают его на протяжении всего творчества: взаимоотношения литературы и реальности, с одной стороны, абсурда и нормы – с другой. Нетрудно увидеть в этих темах связь с важнейшими художественно-философскими сюжетами постмодернизма, вырастающими вокруг проблемы симуляции и симулякров, с одной стороны, и диалога с хаосом – с другой.
Уже в ранней книге “Зона”, повествующей о службе автора (в книге лирический герой носит имя Борис Алиханов) в лагерной охране, Довлатов сопровождает лагерные рассказы комментирующими письмами к издателю, Игорю Ефимову. Лагерный мир в этих комментариях помещен в достаточно широкий литературный контекст. В сущности, принципиальная несовместимость литературного – а шире: культурного, рационального, сознательного – опыта с реальностью и рождает у Довлатова ощущение абсурда как нормы жизни. Если у Шалимова и Солженицына зона – это прежде всего пространство-время насилия, то для Довлатова зона – это прежде всего наиболее наглядно-зримая реализация абсурда как универсального принципа бытия. Именно абсурдность формирует особое, довлатовское, единство мира зоны и единство зонвд с миром. Так, по Довлатову, никакой существенной разницы между охранниками, вообще “вольными” и заключенными не существует.
Парадоксальная эпичность, вырастающая на почве абсурда, становится отличительной чертой довлатовского стиля. Но как абсурд может стать материалом для эпоса, если эпос предполагает масштабные связи, соединяющие человека с мирозданием, а абсурд как раз характеризует отсутствие каких бы то ни было связей – полную бессвязность? Эпос созидает, а абсурд распыляет. Эпос центростремителен, абсурд – центробежен. Эпос тяготеет к монументальности, абсурд – к фрагментарности и минимализму. Оригинальность довлатовской поэтики объясняется именно тем, что она строится на этом оксюморонном сочетании абсурдности и эпичности. Довлатовские повторения, быть может, самое характерное воплощение этого странного синтеза. Кроме того, абсурд у Довлатова обладает особой “скрытой теплотой”, обнаруживающей (или подтверждающей) человеческое родство.
Абсурд у Довлатова приобретает черты постмодернистского компромисса между несовместимо полярными состояниями и понятиями. Абсурд одновременно оказывается уникальным и универсальным, он примиряет повторяемость и неповторимость. Благодаря абсурду эпический мир Довлатова наполняется лирическим смыслом, и наоборот: все лирическое предстает в виде эпического предания,
Довлатовский абсурд не делает мир постижимым, он делает мир понятным. И это, пожалуй, самый удивительный парадокс довлатовской поэтики.