Category: Школьные сочинения

Великое открытие писателя, развивавшего традиции своих замечательных предшественников, заключалось в доказательстве того, что даже самый скромный, забитый, маленький, “падший” человек может быть такой же значительной и неповторимой личностью, наделенной богатством и сложностью внутреннего мира, как и наиболее известные герои мировой литературы.

Действующие лица романов Достоевского, поднявшиеся до осознания своего человеческого достоинства, решительно защищают его от любых посягательств, но нередко терпят поражение. И происходит это по причинам не только внешним, но, главным образом, и внутренним. Человек с уже проснувшимся чувством личностного самосознания в изображении Достоевского ощущает постоянные уколы самолюбия, непрестанное и едкое чувство унижения. Поэтому герои писателя часто переходят от ненависти к угнетателям и общественной несправедливости к личному бунту, к властолюбию наполеоновского или ротшильдовского толка. И тогда вчерашний “маленький человек” может превратиться в деспота или преступника. Так Достоевский приходит к мысли о том, что главной проблемой оказывается не изменение общества, а изменение самого человека.

Достоевский принципиально не принимал обычную для русской реалистической литературы идею детерминированности человека социальной средой. Он писал в 1877 г.: “Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая остается та же, что ненормальность и грех исходят от нее самой”. Столь полемически заостренное высказывание выражало очень важную для писателя идею, связанную с повышением ответственности каждого человека за самого себя, с необходимостью решительной борьбы с теми злыми силами, которые таятся в человеке, а это не менее, если не более, сложно, нежели борьба с неблагоприятными внешними условиями.

Достоевский создал замечательные произведения, отражающие идейные, нравственные, эстетические проблемы, рассматриваемые его эпохой. Но он выходил за пределы своего времени, ибо проблемы, всю жизнь волновавшие его, носили поистине глобальный характер. Он создал духовные ценности, которые сохраняют непреходящее значение и сегодня. Речь идет не только о художественном совершенстве, о потрясающем мастерстве психологического анализа, а и о тех прогнозах и уроках, которые содержатся в его произведениях.

Творчество гениального писателя проникнуто острым чувством беспокойства, тревоги за судьбу человека, за судьбу всего мира. Проблемы, поставленные им, часто мучительны и для него самого, и для читателей.

Творчество Достоевского, традиции его социально-психологических и философских романов нашли отражение в произведениях целого ряда выдающихся представителей мировой литературы.

Сидя в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости, в промежутках между допросами и голодовками Н. Г. Чернышевский написал свое программное произведение “Что делать?”. Этот роман произвел эффект разорвавшейся бомбы в политической жизни России и одновременно стал новым словом в русской литературе по форме и содержанию.

Н. Г. Чернышевский первым в русской, литературе создал образ революционера-практика, подготовившего себя к жесткой борьбе против самодержавно-крепостнического строя. На первый взгляд, Рахметов занимает в романе совсем мало места. Всего-навсего в драматический момент передает главной героине письмо от якобы умершего мужа и прочитывает ей лекцию на тему воспитания чувств. Тут же в нескольких чертах автор обрисовывает биографию героя, загадочно добавляя: “Я знаю о Рахметове больше, чем говорю”. Мы понимаем – цензура. По поводу того, кто был прототипом этого героя, единого мнения нет, но, на мой взгляд, это образ, в котором Чернышевский собрал все восхищавшие его черты разных людей, с которыми встречался по своей “антиобщественной” деятельности. Фигура получилась значительная.

Фамилия Рахметовых была известна на Руси очень давно. К девятнадцатому веку она накопила солидные состояния. Следовательно, Рахметов рос в богатстве, но мог близко наблюдать в своем поместье все несправедливости, чинимые отцом-крепостником. В Петербург приехал “обыкновенным добрым и честным юношею” шестнадцати лет и поступил на факультет естественных наук. После знакомства с Кирсановым начинается превращение Рахметова в “особенного человека”. Бог, конечно, не обидел этого юношу талантами. Но и характер его был неуемен. Если читать умные и справедливые книги, – то, не отрываясь в течение трех суток, пока не упадешь замертво. Если развивать физическую силу,- то стать Никитой Ломовым, тянуть баржу за четверых. Если тренировать волю,- то спать на гвоздях и голодать. Если узнать о горе народном,- то уж и не забывать о нем ни на минуту, быть “мрачным чудовищем”. Если полюбить,- то все униженное и оскорбленное человечество, не оставив места для личной жизни. “Так нужно”,- говорил он своим товарищам. По моему, такая черта характера называется “максимализм”. Но знакомые называли Рахметова “ригористом”. В переводе с латинского “ригоризм” означает чрезмерно мелочную строгость в соблюдении каких-либо принципов. Сам Н. Г. Чернышевский считал, что строгость в соблюдении принципов не может быть чрезмерной. Он восхищался своим героем, говорил, что среди множества знакомых только восемь человек такого типа: “Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней – теин в чаю, букет в благородном вине; от них се сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатель двигателей, это соль соли земли”.

Я очень уважаю Н. Г Чернышевского, но не могу на все сто процентов согласиться с его мнением о Рахметове. То есть сам по себе Рахметов, возможно, и был так хорош, как говорит автор. Но его образ несет в себе очень опасные зерна. Во-первых, я не могу доверять человеку, который говорит о себе: “Я не должен любить”,- потому что считаю – любить абстрактное человечество проще, чем противную соседку из второго подъезда. И если ее вредный и несознательный характер станет помехой на пути к новому обществу, как с ней поступит последователь Рахметова? Если Кирсанов говорит: “Я принимаю правило: против воли человека не следует делать ничего для него”,- то Рахметов безо всякой деликатности говорит Вере Павловне: “Вы ведь знаете, что разговора со мной нельзя избежать, если мне покажется, что нужен разговор”. Он уже присвоил себе роль судьи, который лучше других знает, что кому нужно. Беспощадность к себе часто дает ложное основание для беспощадности к другим.

На образе Рахметова воспитывали себя многие люди. Среди них, конечно, были и подвижники, и настоящие герои. Но рядом с “особенным человеком” вырастает “сверхчеловек”. А от ригоризма один шаг до терроризма. Поэтому я заканчиваю свою работу строками Владимира Маяковского, над которыми стоит задуматься:

В курганах книг,

Похоронивших стих,

Железки строк случайно обнаруживая,

Вы

С уважением ощупывайте их, как старое, но грозное оружие.

В романе “Евгений Онегин” Пушкин воплотил один из своих самых значительных замыслов – создать образ “героя времени”. Еще раньше, чем была начата работа над романом, в романтической поэме “Кавказский пленник” 1821 года поэт попытался нарисовать портрет современника. Но средства романтической поэтики вступили в противоречие с задачей, которую возможно было решить только реалистическими средствами. Пушкин хотел не только показать человека, которым овладела особая “болезнь”, названная в “Онегине” “русской хандрой”, но и объяснить причину этого нового явления, приведшего к появлению особого типа личности с “преждевременной старостью души”. “Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в несчастиях, не известных читателю” – так прокомментировал свою “неудачу” сам автор. И вот тогда он приступает к созданию первого в русской литературе реалистического социально-психологического романа.

В “Евгении Онегине” представлен “типический герой в типических обстоятельствах”, в нем нет ни малейшего намека на исключительную, экзотическую обстановку, свойственную романтическим произведениям. Но еще важнее другое: “мировая скорбь” романтика, которая появляется как следствие открытия героем, личностью исключительной, общего несовершенства мира и разочарования во всем, в “Онегине” мотивируется вполне реалистическими причинами. Более того, вместо этой традиционной романтической черты русский Чайльд-Гарольд Онегин наделяется и “русской хандрой”. При этом само слово “хандра” наполняется несколько иным содержанием: здесь остается оттенок разочарованности, общего скептицизма, но вместе с тем появляется и то, что связано со скукой, пресыщением, даже некоторой ленивостью и флегматичностью. Но самое главное то, что все эти качества Онегина, которые имеют вполне очевидные следствия в дальнейшем сюжетном развитии, с самого начала получают исчерпывающее объяснение. Итак, в чем же причины “хандры” Онегина?

В первой главе романа Пушкин подробно рассказывает о жизни Онегина до начала сюжетного действия. Перед нами предстает картина воспитания, образования, времяпрепровождения и интересов типичного молодого человека, родившегося “на брегах Невы” и волею судьбы оказавшегося “наследником всех своих родных”. Он получает весьма широкое, но не глубокое домашнее образование, как и многие дворянские дети той эпохи; воспитанный французами-гувернерами, свободно владеет французским языком, отлично танцует, одевается по моде, может легко поддержать разговор, обладает безупречными манерами – и вот для него открыты все двери, ведущие в высший свет:

Чего ж вам больше? Свет решил

Что он умен и очень мил.

Как немного, оказывается, требовалось от самого человека, чтобы общество дало ему наивысшую оценку! Все остальное – это то, что дает ему происхождение и определенное социальное и материальное положение. Можно себе представить, какие люди должны были с самых первых шагов в свете окружать Онегина. Конечно, для человека заурядного это вряд ли стало бы важным фактором появления скуки и пресыщения такой жизнью, но Онегин, как отмечал Белинский, “был не из числа обыкновенных, дюжинных людей”. Сам автор говорит о своей близости и определенной симпатии к этому неординарному человеку:

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Почему же мечтательность натуры Онегина переходит в разочарованность, а глубокий аналитичный ум становится резким и охлажденным? Догадаться об этом не трудно: Пушкин подробнейшим образом описывает типичный день Онегина, его занятия и увлечения. Авторский вывод очевиден:

Проснется за полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра.

И завтра то же, что вчера.

Вот то, что приводит героя к хандре: однообразие жизни, лишь внешне пестрой, но на самом деле вертящейся по установленному кругу: “обеды, ужины и танцы”, как сказал об этом грибоедовский Чацкий. Они перемежаются обязательным посещением театра, где собирается все тот же круг людей, столь же обязательными романами, по существу являющимися лишь светским флиртом. Это, собственно, все, что может предложить молодому человеку свет. Белинский справедливо сказал об Онегина, что “бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, что ему хочется; но он знает, и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность”. И вот результат:

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Но возникает другой закономерный вопрос: почему же щедро одаренный разнообразными способностями человек не может найти себе другого занятия, кроме тех, какими “так довольна… самолюбивая посредственность”? Справедливости ради надо сказать, что такие попытки у Онегина были: он, оставив надоевший ему флирт со светскими красавицами, “зевая, за перо взялся”. Авторская ирония здесь очевидна: так не приступает к своему творческому труду истинный писатель. Но дело не только в отсутствии у Онегина писательского дара, вывод автора носит более общий характер: “труд упорный ему был тошен”. Вот она – онегинская лень. Даже потом, поселившись в деревне и проведя там поначалу какие-то преобразования, Онегин тут же и успокаивается: благо теперь даже и по работам не надо ездить, как это делают соседние помещики. Он уединяется, спасаясь от всех так надоевших ему посетителей, и живет “анахоретом”.

Но может быть, Онегин использовал далеко не все средства, способные излечить его болезнь? А собственно, какие еще “рецепты” против нее предлагаются? Конечно, путешествия, столь типичная черта романтического героя. Онегин и собирался отправиться на Юг с Автором, о чем тот сообщает нам в лирическом отступлении. Но тут “подвернулось” наследство и он ограничивается “путешествием” в деревню. Правда, потом ему суждено будет “проездиться по России”, но это будет уже не совсем тот Онегин, скучающий и хандрящий, с которым мы познакомились в этой части романа.

А что же еще пытается сделать герой, чтобы разогнать хандру? Фактически, больше ничего. Может, в этом и состоит причина того, что и в деревне, где привычные условия жизни Онегина действительно изменились,

…скука та же,

Хандра ждала его на страже

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена.

Так может быть, причины недуга Онегина все же глубже, может, не зря Пушкин говорит о его “неподражательной странности”? Ведь бывают на свете такие мятущиеся натуры, которые не удовлетворяются ничем, которые ищут чего-то, даже им не вполне понятного, и никогда не находят, пытаются найди себе достойное дело в жизни, но лишь вновь и вновь разочаровываются – и все же не оставляют своих поисков. Да, таких людей запечатлела и русская, и европейская литература. В Европе они получили название романтиков, а в России, впитав особые национально русские черты, стали “лишними людьми”. Это самое главное следствие “хандры” Онегина, которая на поверку оказывается действительно тяжким недугом, от которого трудно избавиться. Сама упорность попыток Онегина преодолеть это состояние говорит о глубине и серьезности проблемы. Недаром Пушкин, начав роман в несколько ироничном тоне, постепенно переходит к вдумчивому анализу всех составляющих этой проблемы. И оказывается, что следствия этой “болезни” современного человека могут быть крайне тяжелы как для него самого, так и для окружающих его людей.

Недуг Онегина, связанный с западноевропейским “байронизмом”, не случайно поражает именно его, воспитанного и выросшего “на брегах Невы”, в самом европейском городе России. В основе произведения лежит одна общая проблема, которая будет центральной для России на протяжении всего ХIХ века, – это проблема разделения общества на две разные и очень мало связанные между собой части. С одной стороны, это дворянство, прежде всего городское, впитавшее европейскую культуру, просвещение и во многом утратившее национальные основы. С другой стороны, гораздо большая часть – та, которая сохраняла национальные корни: поддерживала национальные традиции, обряды, обычаи, основывала свою жизнь на веками сложившихся нравственных принципах. Даже язык этих двух распавшихся частей когда-то единого русского общества оказался разным: достаточно вспомнить слова героя комедии “Горе от ума” Чацкого – современника Онегина – о том, что народ считал дворянство, часто использовавшее даже в обиходе французский язык, “за немцев”, то есть иностранцев.

Оторванность Онегина от национальной “почвы” – это одновременно и причина его хандры, и то, что лежит в основе очень важных следствий онегинской болезни. Сначала о причинах. Мы все знаем, что талант Пушкина, волею судьбы заточенного в Михайловском, достиг небывалого расцвета. Пушкину было чем занять себя в деревне, хотя и ему, особенно поначалу, доводилось хандрить и тосковать, как Онегину. Но разница между ними велика:

Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны –

Так говорит о себе Пушкин, противопоставляя свое отношение к деревне и русской природе онегинскому. Ведь лишь на два дня типично русский пейзаж заинтересовал Онегина, а –

На третий роща, холм и поле

Его не занимали боле;

Потом уж наводили сон….

Но есть в романе героиня, очень сходная с автором не только в своем отношении к русской природе, но и ко всему русскому. Это, конечно, Татьяна, “русская душою”. Воспитанная в деревне, она впитала в себя русские обычаи, традиции, которые “хранили в жизни мирной” в семействе Лариных. Она с детства полюбила русскую природу, навсегда оставшуюся для нее родной; она восприняла всей душой те сказки, народные предания, которые ей поведала няня. Другими словами, Татьяна сохранила живую, кровную связь с той “почвой”, народной основой, которую полностью утратил Онегин.

И вот происходит их встреча: русского европейца, страдающего недугом, “подобным английскому сплину”, и мечтательная русская девушка, искренняя в своих порывах и способная на глубокое, сильное чувство. Эта встреча могла бы стать спасением для Онегина. Но одним из следствий его болезни является та самая “преждевременная старость души”, о которой говорил Пушкин. По достоинству оценив Татьяну, ее смелый, отчаянный поступок, когда она первая призналась ему в любви, Онегин не находит в себе душевных сил, чтобы ответить на чувство девушки. Он лишь “живо тронут был”, получив ее послание. А дальше последовала его “проповедь” в саду, в которой он “поучал” неопытную в сердечных делах девушку, как осторожно нужно себя вести. В этом весь Онегин: в его монологе и искренняя исповедь души, и осторожность светского человека, боящегося попасть в неловкую ситуацию, и даже какие-то сохранившиеся черты “коварного обольстителя”, но главное – черствость и эгоизм. Такой становится человеческая душа, которую постигла преждевременная старость. Она не создана, как говорит сам Онегин, “для блаженства” семейной жизни. Но почему?

Оказывается, это тоже одно из следствий болезни русского “байрониста”. Для такой личности свобода превыше всего, она не может быть ограничена ничем, в том числе и семейными узами:

Когда бы жизнь домашним кругом

Я ограничить захотел…

Именно “ограничить”, а вовсе не найти родную душу в любимом человеке, как думает Татьяна. Вот она, разница двух жизненных систем, сформированных в разных культурно-этических традициях. Видимо, Татьяне будет трудно понять эту позицию “современного героя”, о котором так точно сказал Пушкин:

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами – себя.

Мы все глядим в Наполеоны…

Но именно таков Онегин. Должны были произойти страшные события, чтобы началось, хотя бы отчасти, избавление героя от страшных последствий его болезни, чтобы что-то в нем стало меняться. Смерть Ленского – вот цена преобразования Онегина, цена, может быть, слишком высокая. “Окровавленная тень” друга пробуждает в нем застывшие чувства, совесть гонит его из этих мест. Нужно было пережить все это, “проездиться по России”, чтобы осознать, что свобода может стать “постылой”, чтобы возродиться для любви. Только тогда ему станет немного понятнее Татьяна с ее “русскою душою”, с ее безупречным нравственным чувством. И все же и тогда между ними останется огромная разница: Онегину, упоенному своей вновь обретенной способностью любить и страдать, непонятно, что любовь и эгоизм несовместимы, что нельзя жертвовать чувствами других людей. Как и тогда, в саду, в последней сцене романа снова преподан урок – только теперь дает его Татьяна Онегину, и это урок любви и верности, сострадания и жертвенности. Сможет ли усвоить его Онегин, как когда-то Татьяна смиренно приняла его “уроки”? Автор ничего нам об этом не говорит – финал романа открыт.

Но читатель получил возможность познакомиться с “героем времени”, увидеть даже самые потаенные его черты и, наконец, узнать причины и последствия его особенной болезни – “русской хандры”. Один из английских переводчиков романа Пушкина нашел удивительный эквивалент этого слова, которого нет в других языках, – он обозначил это понятие как “русскую душу”. Кто знает, может, он был и прав. Ведь после Онегина в русской литературе появится целая плеяда молодых людей, тоже страдающих от этой болезни, мятущихся, ищущих себя и свое место в жизни. Впитывая в себя новые приметы своего времени, они сохраняли эту главную черту. И вот что поразительно: никто из этих “лишних людей” так и не смог излечиться от своего ужасного недуга. Да и возможно ли это? А может быть, в самой этой “русской хандре” тоже есть свой смысл? Разным было и отношение общества к таким людям. Но сейчас, мне кажется, можно уже сказать, что такие люди нужны, они вовсе не лишние для России, а их постоянный поиск и неудовлетворенность жизнью – залог того, что когда-то она станет лучше.

Михаилу Васильевичу Ломоносову принадлежит огромный, неоценимый вклад во все основные области русской национальной культуры XVIII в. В 1739 г. двадцативосьмилетний Ломоносов прислал на родину из Фрейберга, где в это время обучался в Горной академии, “Письмо о правилах российского стихотворства” с приложенной к нему одой “На взятие Хотина” как практическим подтверждением провозглашенных и обоснованных в “Письме” принципов нового русского стихосложения. Ломоносов-реформатор стиха, в отличие от Тредиаковского, смело и последовательно утверждает силлабо-тоническую систему стихосложения как “природную” для русского языка. Он признает право на существование как двусложных, так и трехсложных стоп и отстаивает равноправие женских и мужских и дактилических рифм. В качестве размера, наиболее соответствующего “благородству, великолепию и высоте” жанра оды, Ломоносов выдвигает на первое место четырехстопный ямб, который он широко разрабатывает в своих одах, оказавших огромное влияние на развитие русской поэзии вплоть до Пушкина.

Сжатый и энергичный ямбический стих Ломоносова не только открыл широкие возможности для превращения русской оды в трибуну общественного мнения, в своеобразный, полный высокого гражданско-патриотического пафоса “урок царям” , но и заложил основу завоеваниям всей позднейшей русской ямбической поэзии до Пушкина. Ломоносов, опираясь на опыт поэтики и риторики античности и Нового времени, в русском языке разграничил три рода “речений” и соответственно им три языковых “штиля”: высокий, посредственный и низкий.

К первому роду относятся слова, одинаково принятые как в церковнославянском, так и в русском языке; ко второму – малоупотребительные в живой речи, но “грамотным людям” понятные церковнославянские слова; к третьему – слова, присущие только русскому языку. Для высокого стиля равно приемлемы “речения” как первого, так и второго рода; посредственный стиль черпает свой словарный запас из “речений” первого и третьего рода; низкий стиль ограничивается преимущественно “речениями” третьего рода, с примесью среднего и строгим отбором “простонародных низких слов”. Учение о трех “штилях” легло в основу ломоносовской системы литературных жанров. Высоким стилем, учил он, пишутся героические поэмы, оды и речи в прозе “о высоких материях”; средним -“театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия “, стихотворные дружеские письма, эклоги, элегии, сатиры, прозаические сочинения исторического и научного содержания; низким – комедии, шуточные эпиграммы, песни, прозаические дружеские письма и “описания обыкновенных дел”.

Хотя Ломоносов рассматривал поэтическую деятельность как второстепенную для него по сравнению с другими сферами своего огромного, напряженного труда ученого и просветителя, он был одним из гениальнейших лирических поэтов XVIII в.

“…если она не удастся, то значит и пьеса вся провалится”. Так в одном из писем Чехов отзывался о роли Лопахина из пьесы “Вишневый сад”. Как ни странно, но в центр внимания автор помещает не Раневскую, владелицу вишневого сада, а именно Лопахина. Купец, достаточно ограниченный человек, сам честно сознающийся, что он в сущности “болван и идиот” – такая характеристика Лопахина из “Вишневого сада” вспоминается читателям в первую очередь. И все же именно его автор именует “центральной” фигурой в произведении! Вторит ему и ряд критиков, определяющих этого героя как героя нового времени, жизнеспособного человека “новой формации”, с трезвым и ясным взглядом на вещи. Для того, чтобы лучше разобраться в этом противоречивом образе, проведем анализ Лопахина.

Жизненный путь Лопахина

Судьба Лопахина, Ермолая Алексеевича с самого начала тесно переплетена с судьбой семьи Раневской. Его отец был крепостным у отца Раневской, торговал “на деревне в лавке”. Однажды, – вспоминает Лопахин в первом действии – отец выпил и разбил ему лицо. Тогда молодая Раневская отвела его к себе, умыла и утешила: “Не плачь, мужичок, до свадьбы заживет”. Лопахин до сих пор помнит эти слова, и они отзываются в нем двояко. С одной стороны его радует ласка Раневской, с другой – слово “мужичок” больно задевает его гордость. Это его отец был мужиком, протестует Лопахин, а сам он “выбился в люди”, стал купцом. У него много денег, “белая жилетка и желтые башмаки” – и всего этого добился он сам. Родители его ничему не обучали, отец только спьяну бил. Вспоминая об этом, герой признается, что, в сущности, он остался мужик мужиком: почерк у него скверный, а в книгах он ничего не понимает – “читал книгу и заснул”.

Несомненного уважения заслуживает энергичность и трудолюбие Лопахина. С пяти часов он уже на ногах, работает с утра до вечера и не мыслит своей жизни без работы. Любопытная деталь – из-за его деятельности ему все время не хватает времени, постоянно упоминаются какие-то деловые поездки, в которые он отправляется. Этот герой в пьесе чаще других смотрит на часы. В противовес поразительно непрактичной семье Раневской он знает счет и времени, и деньгам.

В то же время Лопахина нельзя назвать стяжателем или беспринципным “купцом-хапугой”, подобно тем купцам, образы которых так любил рисовать Островский. Об этом может свидетельствовать хотя бы та легкость, с которой он расстается со своими деньгами. По ходу пьесы Лопахин не раз даст или предложит денег в долг. А самое главное – Лопахин искренне тревожится о судьбе Раневской и ее имения. Купцы из пьес Островского никогда бы не стали делать того, что приходит в голову Лопахину – он сам предлагает Раневской выход из ситуации. А ведь прибыль, которую можно получить, сдав вишневый сад под дачные участки, совсем не маленькая. И куда выгоднее было бы дождаться дня торгов и втихомолку купить доходное имение. Но нет, герой не таков, он не раз предложит Раневской подумать о своей судьбе. Лопахин вишневый сад покупать не стремится. “Я вас каждый день учу” – с отчаянием говорит он Раневской незадолго до торгов. И не его вина, что в ответ он услышит следующее: дачи – это “так пошло”, на это Раневская никогда не пойдет. Но он, Лопахин, пусть не уходит, с ним “все-таки веселее”…

Характеристика Лопахина глазами других персонажей

Итак, перед нами предстает незаурядный персонаж, в котором деловая хватка и практичный ум сочетаются с искренней привязанностью к семье Раневских, а эта привязанность в свою очередь противоречит его желанию нажиться на их имении. Чтобы составить боле точное представление об образе Лопахина в пьесе “Вишневый сад” Чехова, посмотрим на то, как отзываются о нем остальные герои. Диапазон этих отзывов будет широким – от “громаднейшего ума человека” до “хищного зверя, съедающего все на своем пути” .

Яркая негативная характеристика принадлежит брату Раневской, Гаеву: “хам, кулак”. Несколько украшает Лопахина в глазах Гаева то обстоятельство, что он “Варин женишок”, и все же это не мешает Гаеву считать купца человеком ограниченным. Однако же посмотрим, из чьих уст звучит в пьесе подобное описание Лопахина? Сам Лопахин и повторяет его, причем повторяет беззлобно: “Пускай говорит”. Для него, по его собственным словам, важно одно-единственное – чтобы “удивительные, трогательные глаза” Раневской глядели на него “как прежде”.

Сама же Раневская относится к Лопахину с сердечной теплотой. Для нее он – “хороший, интересный человек”. И все же из каждой фразы Раневской явствует, что они с Лопахином люди разного круга. Лопахин же видит в Раневской нечто большее, чем просто старую знакомую…

Испытание любовью

На протяжении всей пьесы то и дело заходит разговор о женитьбе Лопахина и Вари, об это говорится как о деле уже решенном. В ответ на прямое предложение Раневской взять Варю в жены герой отвечает: “Я не прочь… Она хорошая девушка”. И все же свадьбы так и не состоится. Но отчего?

Разумеется, можно объяснить это практичностью Лопахина-купца, не желающего брать за себя бесприданницу. К тому же, Варя имеет определенные права на вишневый сад, болеет за него душой. Вырубка сада встает между ними. Варя объясняет себе любовную неудачу еще проще: по ее мнению, у Лопахина просто нет времени на чувства, он – делец, неспособный любить. С другой стороны, и сама Варя не подходит Лопахину. Ее мир ограничен хлопотами по хозяйству, она суха и “на монашенку похожа”. Лопахин же не раз проявляет широту своей души. Из бессвязных диалогов Вари с Лопахиным становится понятно: они абсолютно не понимают друг друга. И Лопахин, решая для себя гамлетовский вопрос “Быть или не быть?”, поступает честно. Понимая, что не обретет с Варей счастья, он, словно уездный Гамлет, говорит: “Охмелия, иди в монастырь”…

Дело, однако, не только в несовместимости Лопахина и Вари, а в том, что у героя имеется другая, не высказанная любовь. Это – Любовь Андреевна Раневская, которая он любит “больше, чем родную”. На протяжении всей пьесы лейтмотивом проходит светлое, трепетное отношение Лопахина к Раневской. Он и предложение-то Варе решается сделать после просьбы со стороны Раневской, но здесь пересилить себя так и не может.

Трагедия Лопахина состоит в том, что он так и остался для Раневской тем мужичком, которого она когда-то заботливо умывала. И в тот момент, когда он окончательно понимает, что то “дорогое”, что он хранил в своей душе, не будет понято, случается перелом. Все герои “Вишневого сада” теряют нечто свое, заветное – не исключение и Лопахин. Только в образе Лопахина вишневым садом выступает его чувство к Раневской.

Торжество Лопахина

И вот свершилось – Лопахин приобретает с торгов имение Раневской. Лопахин – новый хозяин вишневого сада! Теперь в его характере и вправду проступает хищническое начало: “За все могу заплатить!”. Понимание того, что он купил имение, где некогда, “нищим и безграмотным”, не смел зайти дальше кухни, опьяняет его. Но в голосе его слышится ирония, насмешка над самим собой. Видимо, Лопахин уже понимает, что его торжество не продлится долго – он может купить вишневый сад, “прекраснее которого нет на свете”, но купить мечту не в его власти, она развеется, как дым. Раневская еще может утешиться, ведь она, в конце концов, уезжает в Париж. А Лопахин остается один, отлично это понимая. “До свиданция” – вот и все, что может сказать он Раневской, и нелепое это слово подымает Лопахина до уровня трагического героя.

Я живу в новопостроенной многоэтажке в одном из спальных районов города. Квартира находится на двенадцатом этаже, но это не значит, что Вид из моего окна или балкона, будет таким, как можно себе представить.

Суровые будни показывают следующую картину: напротив стоят такие же многоэтажки, виднеется торговый центр, детская площадка, где весьма редко вижу детей, а также место парковки для Автомобилей, где никогда нет свободного хотя бы одного метра. Вот такая жизнь современных людей – быстрая, моторная, утомительная, в конце концов местами скучная.

На это уже не намекают, а об этом уже кричат клумбы, точнее то, что от них осталось – цветы увяли, а хотя бы какую-то зеленую зону найти, откровенно говоря, невозможно. Обычно я Открываю дверь балкона, чтобы насладиться красотой природы или вдохнуть глоток свежего воздуха, но этого всего не хватает, этого просто нет.

Запыленный воздух, имеет запах газов и выбросов с фабрик и машин; зеленая территория стала черной от постоянных ремонтных работ на дорогах и рытьем ям возле канализационных люков. Страшно, что будет дальше? Неужели, когда через три года я снова Выйду на балкон, то придется надевать марлевую повязку?

Или, может, я недооценивают ситуацию и надо уже натягивать на себя кислородную маску?! Мне жаль, что красоту мы видим только на экранах телевизоров. На самом же деле ситуация запущена и то пугает, поскольку сейчас умирает все то, благодаря чему мы еще живы и дышим.

Мне хотелось описать небывалой красоты Вид из моего балкона, зеленные аллеи, разноцветные пахучие цветы, журчание ручейка протекавшего возле дома. Мне хочется видеть парк с красивыми крепкими деревьями, но это только мои мечты и мое воображение. И вместо этой сказки я просто жалуюсь на издержки индустриализации нашего мира.

Тонкий звук лопнувшей струны, замирающий и печальный, подвода в степи и бездонное небо над ней, белый шпиц на ялтинской набережной рядом со своей хозяйкой… Вначале приходят неясные картины, образы, звуки и лишь затем – сюжетные линии, имена героев, названия чеховских рассказов и пьес. Воспоминания о Чехове сопровождает ощущение личности и глубины, трудноопределимое, но вполне отчетливое. Его мир кажется прозрачным и предельно открытым навстречу читателю. Устоявшиеся методы и средства анализа трудно применимы к его прозе и драматургии.

Традиционные предметы литературоведческого исследования – событие, характер, идея, особенности стиля и языка – утрачивают у Чехова свою значимость и весомость. У него нет характеров масштаба героев Толстого или Достоевского, его язык нейтрален, очищен от выбивающихся слов и нестандартных фраз. Таким образом, предмет исследования в мире Чехова становится размытым, почти исчезает. Остается – бездонное небо, море, степь, далекая линия горизонта.

Человек и мир в художественной системе Чехова не просто связаны между собой – они взаимопроникают, предельно сближаются друг с другом, делая полностью невозможным какой-либо взгляд со стороны, а следовательно, и определенную оценку мира человека.

Жанр – граница” отделяющие авторское “Я” от жизни, текущей на страницах его произведений. Одни его рассказы кажутся забавными юморесками, другие проникнуты драматическим, почти трагическим пафосом, третьи по стилю приближаются к бытовому очерку, четвертые несут в себе ярко выраженную лирическую струю. При этом рассказы сохраняют какую-то внутреннюю связь, воспринимаются не как разные жанры, а как единое по своей природе ощущение жизни человеком.

Мир Чехова существует в особом пограничном состоянии. На грани между миром и человеком, жизнью и смертью черта горизонта исчезает. С большой силой враждебность существующего порядка человеку показана в рассказе “Человек в футляре”. Боязнь свободы и жизни, мертвенность беликовщины находит свое внешнее выражение в пристрастии героя ко всякого рода футлярам, которые оградили бы его от этой страшной ему действительности, не подчиняющейся предписаниям.

Самым важным и характерным признаком существующего строя Чехов считает отсутствие свободы, такой порядок, когда жизнь хотя и не запрещена циркулярно, но и не разрешена вполне. Эта полулегальная жизнь, лишенная свободы, накладывает на людей свой мертвенный отпечаток, и чем полнее подчиняется человек строю господствующих отношений, тем беднее его духовный мир, тем отчетливее видна на нем эта зловещая печать.

Образ Беликова говорит о тяжелом заболевании современного общества с его государственностью, собственностью и прочими основами. Он напоминает механические фигуры Щедрина. Его образ разработан гротескно, “футлярность” Беликова с возрастающей последовательностью распространена на весь его облик и все без исключения жизненные функции. Неизменные калоши я зонтик в любую погоду, все предметы в чехлах, темные очки, вата в ушах, гроб как идеальный футляр и так далее – все это признаки чрезмерности и подчеркнутости, вполне естественной для гротескного построения и противопоказанной образам бытового характера. Гротеск выводит образ из обычного и будничного ряда и придает ему обобщенный, почти символический смысл.

Футляр – это оболочка, защищающая человека от внешних влияний, отъединяющая его, позволяющая прятаться от действительной жизни. Древние языки – футляр, защищающий от современности; любовь к порядку, к ясным и точным запрещениям – футляр для мысли. Все это вместе взятое – олицетворение консервативной, охранительной силы. “Вы должны с уважением относиться к властям!” – говорит футлярный человек и сам осуществляет власть. Он держит в подчинении город, его все боятся и с какой-то странной, необъяснимой покорностью повинуются ему, оставаясь в душе людьми порядочными, мыслящими, поклонниками Тургенева и Щедрина. Возникает ощущение гипноза, внушения или самовнушения. В жизни людей гипноз вообще играет большую роль; Чехов подчеркивает это, говоря о любовных делах и особенно о женитьбе.

Беликов болезненно слаб, робок, одинок и страдает от этого одиночества, он находится в постоянной тревоге, патологически подвержен страху, он боится не только посторонних, но даже слугу Афанасия, который настолько сродни своему барину, что беспрерывно и без всякого повода бормочет одно и то же: “Много уж их нынче развелось!” Вот, значит, в чем природа власти по Чехову: она – в подчинении не силе, а слабости. Власти уже, в сущности, нет, есть ее призрак, ее подобие, достаточно очнуться от самовнушения, и Беликова не станет. Человек, свободный от наваждения, столкнул Беликова с лестницы, и тот умер. Рассказчик понимает, что Беликов был по-своему несчастен, он страдал, как люди, но не был живым человеком, своего идеала он достиг в смерти. Поэтому рассказчик не жалеет его и с жестокой откровенностью говорит: “Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, – это большое удовольствие”, – горько сожалея, что их еще осталось много.

Смерть Беликова – это еще не свобода, а только намек на нее, только “слабая надежда на ее возможность”. Чехов не обещает легкой и быстрой победы над беликов-щиной, но дает своим героям трезвое понимание эфемерности силы, их угнетающей, и возможности не подчиняться ей. Однако инерция рабского подчинения жива в душах людей. Даже учитель Буркин, раскрывший в своем рассказе сущность беликовщины, не идет далеко в своих выводах. “Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не более недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше”, – размышляет Буркин.

“То-то вот оно и есть, – высказывается Иван Иваныч. – А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт – разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор – разве это не футляр?..”

Футлярность в понимании героев неожиданно обретает гораздо более общий смысл, чем это представлялось вначале. Футлярность как явление оказывается присуща не столько отдельному человеку, Беликову, сколько жизни как таковой. Граница, которой Беликов обособил себя от мира, вдруг раздвигается до таких пределов, что вбирает внутрь себя тот мир, от которого она отделила человека. И уже нет горизонта, нет границы между жизнью и смертью.

Нет, больше жить так нельзя, – эти слова можно поставить эпиграфом к зрелому творчеству Чехова. Обоснованию, доказательству этого вывода посвящает он все свои произведения второй половины 90-х годов. Каждое из них, воспроизводя перед нами ту или иную сторону социальной действительности, рисуя самые различные человеческие характеры и судьбы, вновь и вновь приводит нас к мысли о глубочайшей враждебности человеку всего строя господствующих отношений, при котором может быть лишь свобода порабощения слабого, свобода стяжательства, свобода подавления истинно человеческих чувств и стремлений. И такая “свобода” устраивает многих. Истинная драма в том и состоит, что люди приспосабливаются к этим условиям и живут припеваючи, чувствуя себя довольными и счастливыми.

Чехов создал беспокойное искусство, взывавшее к совести и требовавшее от каждого пересмотра собственной жизни, возрождения, воскресения в самом широком смысле этого слова. Чехов приучал людей видеть неблагополучие жизни даже там, где его нельзя увидеть простым глазом, даже за чертой жизненного горизонта.

Чехов дорог нам потому, что он не утратил своего назначения, и круг непосредственно поставленных им нравственных и социальных проблем не стал уже. Чехов, как и прежде, учит нас понимать зловещую роль в жизни человека и человеческого общества не только предпринимательства и хищничества, и сегодня являющихся основой так называемого “свободного мира”, но и мещанства, мелкого собственничества, власти над человеком маленьких нештукатуреных домов, горшочков со сметаной, страсти к накопительству, обывательской сытости и пошлости. Нарисованная им с потрясающей силой трагедия человеческого существования в условиях обывательского довольства и безыдейности, убеждение, что человеку нужен не замкнутый домашний и дачный уют мещанского счастья, а “весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа”, – помогают воспитывать человека, раздвигают горизонт его сознания.

Чехов жив, он борется вместе с нами, и его светлая мечта о прекрасном, гармоничном человеке все еще остается путеводной звездой для многих и многих миллионов людей на всем земном шаре.

Жизнь и смерть – начало и конец человеческого существования. Со временем седой древности народы мира сохраняют представления о том, что смерть – это метаморфоза. Паши далекие предки не верили в естественную неизбежность смерти. Они уподобляли смерть жизни. Вернее, смерть представлялась им своеобразной границей, за которой начиналась новая жизнь в ином мире. А раз после смерти жизнь обязательно будет иметь продолжение, то человек не боялся смерти.

Земная жизнь представлялась нашим предкам одним из многих звеньев в длинной цепи всех умерших предков. Они поддерживали постоянную связь с ними на протяжении своей жизни, а потому земная жизнь их самих имела для них иную ценность и иной смысл. Она представлялась как бы переходным периодом от рождения до смерти. Наверное, именно поэтому наши предки серьезно верили в неотвратимость своего возвращения или, как говорят сейчас, перевоплощения в новом облике.

По поводу жизни и смерти в русской литературе Д. Мережковский однажды заметил: “Русская литература, которая в действительности вытекает из Пушкина и сознательно считает его своим родоначальником, изменила главному его завету: “Да здравствует солнце, да скроется тьма!”… Шестидесяти лет не прошло со дня кончины Пушкина – и все изменилось. Безнадежный мистицизм Лермонтова и Гоголя; самоуглубление Достоевского, похожее на бездонный, черный колодец; бегство Тургенева от ужаса смерти в красоту, бегство Льва Толстого от ужаса смерти в жалость – только ряд ступеней, по которым мы сходили все ниже и ниже, в “страну тени смертной””.

Трудно не согласиться с Д. Мережковским в том, что А. Пушкин действительно самый светлый, жизнерадостный и оптимистичный русский писатель.

Простым, веселым и менее всего походившим на сурового философа описывает поэта русская мемуаристка и хозяйка литературного салона А. Смирнова. Она говорит, что А. Пушкин -“маленький, подвижный, с безукоризненным изяществом манер и сдержанностью светского, человека, с негритянским профилем, с голубыми глазами, которые сразу меняли цвет, становились темными и глубокими в минуты вдохновенья”. Он любил обрывать смехом, шуткой или эпиграммой тихие скучные беседы. Он умел заражать своим смехом всех.

Этим жизненным задором и веселостью проникнуты и сказки, и стихи, и эпиграммы, и письма к друзьям, и “Евгений Онегин”.

Но истинная цена человеческой мудрости проверяется отношением к смерти. А о ней А. Пушкин говорит всегда спокойно – как обычно говорят люди, близкие к природе, живущие в согласии с природой:

День каждый, каждую годину Привык я думой провожать, Грядущей смерти годовщину Меж них стараясь угадать.

Однако каждодневные мысли о смерти не вызывают в душе поэта горечи и печальной тоски, не нарушают душевной ясности.

Истинный патриот России, А. Пушкин и после смерти хотел бы остаться им, и почивать он хотел бы “ближе к милому пределу”.

При всем своем оптимизме и жизнерадостности поэт все же не склонен отрицать неизбежное. Он принимает смерть – но с непременным благоговением перед жизнью:

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.

Федор Михайлович Достоевский довольно часто в своем творчестве использовал библейские темы и мотивы. Не стал исключением и роман “Преступление и наказание”. Так, путь, который проходит главный герой произведения, обращает нас к образу первого на земле убийцы – Каина, ставшего вечным скитальцем и изгнанником.

Михаил Титов. Воскрешение Лазаря. Из росписи храма Воскресения Христова в Санкт-Петербурге. 1890	Илья Глазунов. Иллюстрация к финалу романа “Преступление и наказание”. 1983

С образом Раскольникова связан также мотив смерти и воскресения. В тексте романа Соня совершившему преступление герою читает евангельскую притчу об умершем Лазаре, которого воскресил Иисус. Параллели между Раскольниковым и библейским Лазарем отмечали многие исследователи творчества Ф. М. Достоевского, ведь мотив смерти и воскресения нашел свое отражение непосредственно в тексте произведения. Например, после совершения преступления главный герой становится своеобразным духовным мертвецом, лицо его мертвенно-бледное, он замыкается в себе, ему “все надоели смертельно”, Разумихину он говорит о том, что “очень был бы рад умереть”, он не может общаться с людьми, а квартира его похожа на гроб. И если к воскресению Лазаря причастны его сестры, Марфа и Мария, которые приводят к брату Иисуса, то возрождению Раскольникова способствует Соня Мармеладова. Это она вселяет в его омертвевшее сердце любовь, что и приводит к его духовному воскресению.

Жизнь Ивана Александровича Гончарова не изобиловала какими-либо неожиданными поворотами, резкими переменами. Родился он в купеческой семье в городе Симбирске; образование получил сначала в Московском коммерческом училище, а затем в Московском университете. Впоследствии, переехав в Петербург, стал чиновником и служил почти всю свою жизнь. Лишь однажды размеренный ритм его жизни был нарушен: в 1852 г. он стал участником кругосветного плавания на парусном военном фрегате “Паллада”, что и описал впоследствии в замечательных путевых очерках.

Первый роман Гончарова “Обыкновенная история” появился в печати в 1847 г., когда автору исполнилось 35 лет – возраст сравнительно немалый. Гончаров, конечно, прошел свой период ученичества, но вот что характерно и не так уж часто встречается: ранние произведения свои он в печать не отдавал, а начал такой “капитальной вещью”, которая сразу же определила ему почетное место среди тогдашних литераторов.

Сюжет первого романа Гончарова не нов. В мировой литературе есть немало произведений, в которых рассказывается о том, как молодой провинциал отправляется в столицу, надеясь “завоевать” ее, найти там свое место, а возможно прославиться на том или ином поприще. Например, д’Артаньян из “Трех мушкетеров” А. Дюма. Таков и Растиньяк у Бальзака. Кстати говоря, один из романов Бальзака носит красноречивое заглавие -“Утраченные иллюзии”. Эти слова как нельзя лучше определяют смысл того, что произошло и с героем Гончарова – Александром Адуевым, который с возвышенными романтическими мечтами приезжает из провинции в Петербург. Однако первый же разговор с дядюшкой наносит жестокий удар по его юношескому прекраснодушию.

Юный Александр Адуев, попадая из патриархальной деревни в столицу, утрачивает присущие ему душевность, искренность, свежесть чувств, зато приобретает жизненный опыт. Но уравновешены ли потери и приобретения? В финале Александр Адуев предстает почти таким же, каким был его дядюшка. Сюжетное кольцо должно было предсказать непрочность и иллюзорность той жизненной позиции, на которую переходит недавний романтик. В обыденности той истории, которую рассказал Гончаров, и заключаются тревога, предостережение и урок.