С первых страниц комедии А. С. Грибоедова “Горе от ума” перед нами предстает живая картина московского общества 1820-х годов, с отличавшим его невежеством и полным отсутствием глубоких интересов и стремлений. Праздная жизнь Москвы вся заполнена балами, обедами и всевозможными разорительными затеями.
В этом обществе пышно расцветают сплетни и пересуды. Всякий шаг, всякое слово обсуждается. Все знают господа друг о друге, и потому очень боятся общественного мнения, потому так зависят от него. Внешне все должно быть пристойно. На том и держится московское общество, где правят лицемерие и злословие, где “ругают везде”, но “всюду принимают”.
Молчалин при первой же встрече с Чацким сообщает, что москвичи удивлялись и даже жалели его, узнав, что ему “не дались чины”. “Татьяна Юрьевна рассказывала что-то… с министрами про вашу связь, потом разрыв…”, – говорит он. А Чацкий искренне удивлен такой “заботой” со стороны женщины, с которой никогда не встречался и даже не был знаком. Затем Платон Михалыч рекомендует ему Загорецкого: “… человек он светский, отъявленный мошенник, плут… при нем остерегись: переносить горазд и в карты не садись: продаст”.
Затем Чацкий встречается со Скалозубом, и тот сообщает ему свежую “весть”:
Княгиня Ласова какая-то здесь есть,
Наездница, вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней много кавалеров.
На днях расшиблась в пух, –
Жокей не поддержал, считал он, видно, мух. –
И без того она, как слышно, неуклюжа,
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
Сколько желчи, ехидства, издевки в его словах, но при личной встрече с княгиней Ласовой он никогда не произнес бы этих слов, а скорее всего, склонился бы перед ней в почтительном поклоне и принялся нашептывать на ушко приукрашенные слухи или сплетни о ком-то другом. Горничная Лиза метко характеризует его “талант” сплетника:
…Скалозуб, как свой хохол закрутит,
Расскажет обморок, прибавит сто прикрас…
Софья, возможно, готова ради своей любви пренебречь сплетнями и слухами: “…Да что мне до кого? До них? Смешно? – пусть шутят их; досадно? – пусть бранят…”, но ее возлюбленный, Молчалин, не готов, – он слишком зависит от общественного мнения: “Не повредила бы нам откровенность эта… Ах! Злые языки страшнее пистолета”.
Своего суждения не имеет ни безродный секретарь, ни сам хозяин. Фамусов, в образе которого отражена умственная косность и самодовольство старинного русского барства, тоже привык думать, как все, повторять ходячие истории своего круга. Здесь не боятся дурных поступков, здесь боятся проявить индивидуальность и прослыть инакомыслящими: “Грех – не беда…”, “Как можно против всех!” Конечно, этому обществу чужд человек умный, образованный, имеющий, кроме того, свои собственные убеждения и принципы и не стесняющийся говорить правду в глаза. Софья, девушка от природы не глупая, но воспитанная по законам этого общества, думает о Чацком, который явился причиной “ужасного расстройства”: “Унизить рад, кольнуть; завистлив, горд и зол!” За этими размышлениями ее застает Г. N. и тоже заводит разговор о Чацком, интересуется, каков он после возвращения. “Он не в своем уме”, – раздраженно отмахивается Софья. И дальше сплетня распространяется с невероятной скоростью. Г. N. сообщает “новость” Г. В., тот – Загорецкому, известному сплетнику, тот – дальше. И вот уже все общество на все лады обсуждает “сумасшествие Чацкого”, “нелепость… в голос повторяют”. Сонное общество зашевелилось, зашумело. Версии – одна нелепее другой – рождаются в извращенных умах: “В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны”, “записался” в “пусурманы”, “переменил закон”; “С ума сошел… Да невзначай! Да так проворно!”; “По матери пошел… Покойница с ума сходила восемь раз”; “Чай, пил не по летам… шампанское стаканами тянул… Бутылками-с, и пребольшими… Бочками сороковыми”; “Ученье – вот чума, ученость – вот причина…” Одни “поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют – и вот общественное мненье!”
Стоит обратить внимание и на фразы старой глуховатой графини, которая перевирает слова по сходным окончаниям. Но как перевирает! На слова Загорецкого: “…Чацкий произвел всю эту кутерьму”, – она переспрашивает: “Как, Чацкого? Кто свел в тюрьму?” А в конце диалога заключает: “Тесак ему да ранец, в солдаты! Шутка ли! переменил закон!” Эта старушка, неприметная на первый взгляд, выступает в роли представителя идеологии самодержавия. В ее лице общество выносит приговор всем, кто пытается “переменить закон” общественной жизни России.
Как только кто-то представляется московскому обществу нежелательно опасным, оно ощетинивается и показывает острые клыки. Никто, конечно, не поверил в сумасшествие Чацкого, но все из злости в один голос повторяют сплетню. И голос общего недоброжелательства доходит до него. К тому же он окончательно уверился в нелюбви к нему Софьи, для которой единственно и явился
в Москву. Сумасшедший! – вот приговор московского общества его уму, передовым взглядам и благородным порывам. Как носитель новых идей и убеждений он оказался вне круга их интересов, норм и правил общественного поведения, и потому вынужден бежать, непонятый, оболганный и оскорбленный этим обществом ханжей, с их мелкими целями и низкими стремлениями. А общество? Пошумит, посплетничает, изгонит, некоторое время поволнуется и опять успокоится.
Заслуга Грибоедова состоит в том, что он так изобразил своих героев, что мы видим как бы стоящие за ними социальные законы, определяющие поведение, и понимаем, что в условиях крепостнического общества обречены на гонение всякая независимая мысль, всякая живая страсть, всякое искреннее чувство.