Мастером сюжетной лирической повести на историческую тему показал себя Н. М. Карамзин в “Наталье, боярской дочери”, послужившей переходом от “Писем русского путешественника” и “Бедной Лизы” к “Истории государства Российского”. В этой повести читателя встречает любовная история, перенесенная во времена Алексея Михайловича, воспринимаемые условно как “царство теней”. Перед нами соединение “готического романа” с семейным преданием, основанным на любовном происшествии с неизбежным благополучным исходом, ? все совершается в идеальной стране, среди самых добродушных героев. Автор не жалеет развернутых сопоставлений, дабы показать миловидность героини, ее чарующее совершенство: “Никакая красавица не могла сравняться с Натальею. Наталья была всех прелестнее. Пусть читатель вообразит себе белизну итальянского мрамора и кавказского снега: он все еще не вообразит белизны лица ее? и, представя себе цвет зефировой любовницы, все еще не будет иметь совершенного понятия об алости щек Натальиных”. Рисуемые события отличались романтической остротой? внезапная любовь, тайное венчание, бегство, поиски, возвращение, счастливая жизнь до гробовой доски… Перед нами скорее романтическая поэма, но повести Н. М. Карамзина вообще близки к стихам по ритму, действию, лексике. Однако в повести появилось и новое. Хотя исторические приметы довольно? таки условны, но они? знак национальной самобытности, являющейся залогом подлинности искусства. Н. М. Карамзин сделал попытку воссоздать русский национальный характер, открывая историю как предмет художественного изображения. Действующий в повести боярин Матвей Андреев, богатый, умный, важный, великий хлебосол, судит? рядит, “кладя чистую руку на чистое сердце”. И его ключевая фраза звучит как самохарактеристика: “сей прав по моей совести, сей виновен по моей совести…” Таким образом, дело решалось без замедления, и “виновный бежал в густые леса сокрыть стыд свой от человеков”. Скобичевский А. М. иронизировал по поводу повести, писал, что все герои ее наивны, повествование имеет мало “точек соприкосновения с допетровской стариною”. Вся литература была заполнена, особенно при обращении к истории, “ходульными олицетворениями различных страстей”. Постижение времени? предметно? определенного, вполне точного? было делом будущего. Именно в этой повести Н. М. Карамзин обратился к человеку русскому во всех отношениях. Произведение начинается обращением к читателям, вспомним вступление: “Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, т. е. говорили, как думали?” Автор даже позволяет себе слегка подтрунивать над собственным и совсем недавним пламенным европеизмом? его героиня “имела все свойства благовоспитанной девушки, хотя русские не читали тогда ни Локка “О воспитании”, ни Руссова “Эмиля””. Собственно, “Наталья, боярская дочь” ? прощание с молодостью, с ее несбыточными мечтами и заблуждениями. Н. М. Карамзин разочаровался не в “древних камнях” Европы, а в том, что последовало за Великой французской революцией. Повесть была своеобразным карамзинским заявлением о том, что у нас “особенная стать”. История в повести еще довольно условна и носит статичный характер; но муза Клио, еще не вполне выявив свой лик, властно звала к себе Н. М. Карамзина. До взаимной и счастливой любви на всю жизнь оставалось лишь несколько шагов. Скрыто? насмешливое упоминание кумира юности? Ж. Ж. Руссо означало лишь, что искать мудрости следует не только в путях? хождениях за тридевять земель, но и у себя дома. “Наталья, боярская дочь” ? печать излюбленной мысли писателя о том, что прошлое только тогда не прошло, когда его любишь; таланту же русскому всего ближе прославлять русское, тем более что следует приучать сограждан к уважению всего собственного, родного. Если подходить с сегодняшними мерками, то история в повести еще только панорама – сценический задник для действующих лиц, щеголяющих в пестрых кафтанах времен Алексея Михайловича. Но все уже устами возлюбленных в “Наталье, боярской дочери” заговорила? впервые! ? простодушная допетровская Русь, и автор почувствовал себя не подражателем Лоренса Стерна, а художником, питомцем землян отчич и дедич.