Category: Сочинения по литературе

Н. В. ГОГОЛЬ

РЕВИЗОР

Комедия в пяти действиях

На зеркало неча пенять,

Коли рожа крива.

Народная пословица

Характеры и костюмы

Замечания для господ актеров

Антон Антонович Сквозник-Дмухановский. Городничий, – уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек. Взяточник. Ведет себя очень солидно. “Черты лица его грубы и жестки. Как у всякого, начавшего тяжелую службу с низших чинов”.

Одет в мундир.

Жена городничего Анна Андреевна. “Провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет”. Воспитана частично на романах и альбомах. Частично – на хлопотах в кладовой и девичьей. Тщеславна и любопытна. Часто переодевается.

Иван Александрович Хлестаков, чиновник лет двадцати трех. Тоненький, глуповатый – “без царя в голове”. “Говорит и действует без всякого соображения… Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно”. Одет по моде.

Осип, пожилой слуга Хлестакова. Умнее своего барина. Молчалив. Одет в серый сюртук.

Судья Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин. Прочитал пять или шесть книг и поэтому “несколько вольнодумен”.

Попечитель богоугодных заведений Артемий Филиппович Земляника. Толст и неповоротлив, при этом суетлив и услужлив. Проныра и плут.

Действие первое

Городничий собрал всех значительных в городе лиц у себя в доме.

Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор.

Аммос Федорович. Как ревизор?

Артемий Филиппович. Как ревизор?

От своего знакомого получил городничий письмо с предупреждением: едет ревизор с секретным предписанием и даже, может быть, инкогнито (без объявления должности и фамилии). Может быть, поселился уже где-нибудь тайком и тайно расследует “грешки” каждого.

Аммос Федорович принимает выражение “грешки” на свой счет и начинает оправдываться: “Грешки грешкам рознь, я вот беру взятки – но чем? Борзыми щенками!”

Чиновники делают разнообразные предположения о цели ревизии: хотят разведать, нет ли где измены.

Городничий отмахивается: какая может быть измена, если “отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь”. Антон Антонович раздает распоряжения каждому: привести в порядок вверенный ему участок деятельности. На больных надеть чистые колпаки, из приемных присутственных мест удалить “гусей с маленькими гусенками”, которых развели сторожа. Обратить внимание на заседателя, от которого постоянно “отдает водкою”.

Смотрителю учебных заведений обратить внимание на учителей: один корчит такие страшные рожи, что проверяющие думают, что он “вольнодумные мысли внушает юношеству”, другой (преподаватель истории), “объясняет с таким жаром, что не помнит себя”. Вот рассказывал об Александре Македонском, “сбежал с кафедры и хвать стулом об пол. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?”

Призванные городничим служащие приходят в страшное волнение: приедет грозный проверяющий. “А кто, скажет, здесь судья?” – “Ляпкин-Тяпкин”.

“А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!”

Явившегося почтмейстера просят проверять все жалобы и донесения. Он соглашается – тем более, что он и так для развлечения читает письма и некоторые даже оставляет у себя – как художественную литературу.

По городу уже распространяются сплетни о приезде ревизора. Чрезвычайно взволнованные, прибегают два толстячка – Бобчинский и Добчинский. Они, постоянно перебивая друг друга (“Нет, Петр Иванович, это я первый сказал “Э”!”), рассказывают, что в гостинице вот уж вторую неделю живет “молодой человек приятной наружности в партикулярном платье (то есть не в мундире)”. Он “престранно себя аттестует”; говорит, что едет в Саратовскую губернию. Ни за номер, ни за еду не платит, а все забирает на счет… Не иначе, это ревизор и есть!

Городничий ужасается: за эти две недели высечена унтер-офицерская вдова, арестантам не выдают провизии, на улицах нечистоты…

Антон Антонович собирается с визитом в гостиницу, поспешно отдавая приказания мести улицы и приводить все в порядок: “разметать старый забор и поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку… Чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя…”

Что еще? Сказать, что церковь, на которую были выделены средства, начала строиться, но сгорела… Предупредить полицейского Держиморду, чтобы поменьше давал волю своим кулакам… Ох, много грехов у городничего и его подчиненных…

Марья Антоновна и Анна Андреевна тоже в большом волнении из-за приезда ревизора: каков он? С усами? С какими усами? А глаза черные?

Действие второе

Гостиница. В комнате под лестницей на барской кровати валяется слуга Хлестакова Осип и разговаривает сам с собой. Мы узнаем, что хозяин его – человек пустой, служить не хочет, только “по прешпекту гуляет” и в карты играет, все деньги спустил, иногда и одежду продает на толкучем рынке.

Узнал бы об этом отец, что время от времени деньги присылает, – задрал бы рубашонку и всыпал бы горячих.

Еду в долг уже не отпускают – и у Осипа воет в желудке.

Появляется Хлестаков – по его разговору с Осипом и по монологам в одиночестве становится ясно, что он не вполне осознает тяжести своего положения. Ему грозит тюрьма, ему не на что доехать до дома, а он мечтает еще раз сыграть с тем пехотным капитаном, что обчистил его в карты за пятнадцать минут. Тоном капризного ребенка он требует обеда! Он же натура благородная. Не мужик какой-нибудь! Ему голодать нельзя!

Осипу удается выпросить у хозяина жидкого супчику и жесткого жаркого. Хлестаков бушует.

В этот момент является городничий.

Градоначальник думает, что молодой проезжающий хочет обмануть его – и заплатить ему нечем, и “старика отца приплел”. Нет, не обманешь! Это ревизор! Антон Антонович дает Хлестакову двести рублей “взаймы” – это первая взятка.

Городничий приглашает Хлестакова пожить в его доме и осмотреть “некоторые заведения в нашем городе”.

Хлестаков соглашается.

Действие третье

Дочь и жена городничего ждут новостей. Является Добчинский и рассказывает о “ревизоре”: “Сначала он принял Антона Антоновича немного сурово, да-с: сердился и говорил, что в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть из-за него в тюрьме, но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли и все пошло хорошо…”

Анна Андреевна с дочерью велят приготовить комнату для гостя и начинают спорить из-за нарядов:

– Машенька, нам нужно заняться туалетом. Он столичная штучка. Как бы чего-нибудь не осмеял… Надень голубое, потому что я хочу надеть палевое…

– Маменька! Вам не идет палевое! Для этого глаза должны быть совсем темные!

– А разве у меня не темные глаза? Я и гадаю про себя всегда на трефовую даму!

– Ах, маменька, вы больше червонная дама…

Тем временем Хлестакова возят по богоугодным заведениям, угощают пышным обедом и уверяют, что все в городе держится “честностью и порядком”: “больные прямо, как мухи, выздоравливают”.

Хлестаков простодушно расспрашивает, где в городе можно поиграть в карты.

Городничий видит в этом подвох и лживо заверяет, что “и слуху нет о таких обществах. Я карт в руки не брал, даже не знаю, как играть в эти карты…”.

В доме городничего Хлестаков начинает напропалую хвастать перед дамами:

– Начальник отделения со мной на дружеской ноге!.. Один раз меня приняли даже за главнокомандующего! Солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем!.. Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?”

“Да так, брат, – отвечает, бывало так как-то все…” Большой оригинал.

…Моих, впрочем, много есть сочинений: “Женитьба Фигаро”, “Роберт Дьявол”, “Норма”… У меня легкость необыкновенная в мыслях. Хлестаков утверждает, что и “Юрий Милославский” его.

Марья Антоновна выражает сомнение:

“…Там написано, что это господина Загоскина сочинение?”

Хлестаков не теряется: одно сочинение – точно Загоскина, а вот другое с тем же названием – это его.

Остановить фантазию подвыпившего Хлестакова уже нельзя. Он начинает рассказывать о балах, которые он дает: “На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа… Я всякий день на балах”. В передней, когда он еще не проснулся, “графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели… Иной раз и министр… Один раз я даже управлял департаментом… Курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе тридцать пять тысяч одних курьеров! О! Я шутить не люблю… Во дворец всякий день езжу. Меня сам государственный совет боится… Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…”

Казалось бы, трудно не заметить, что столичный гость врет. Но провинциальные чиновники перепуганы до заикания.

А вот дамы приятно воодушевлены. Мать и дочка, как только Хлестакова препроводили отдыхать, начинают спорить – на кого этот ревизор смотрел.

Действие четвертое

Чиновники собираются в доме городничего. Их общая мысль одна: надо “подсунуть”, то есть дать взятку. Пусть каждый сделает это с глазу на глаз. Но первому идти страшно… Вдруг разгневается?

Первым к проснувшемуся Хлестакову заходит Ляпкин-Тяпкин.

Он необычайно нервничает:

“Деньги в кулаке, а кулак-то весь в огне…”

Хлестаков, завидев деньги, тут же просит их взаймы. Ляпкин-Тяпкин успокаивается: ревизор “берет” – и “значит, город наш!”.

К Хлестакову один за другим являются почтмейстер, Лука Лукич (смотритель училищ), Земляника, который торопится очернить в глазах “ревизора” всех остальных чиновников: “почтмейстер ничего не делает, судья ездит только за зайцами, а все дети Добчинского, даже девочка маленькая, – вылитый судья”.

Бобчинский обращается с просьбою по приезде в Петербург сказать “всем там вельможам разным, сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский”.

Хлестаков всех выслушивает, у всех берет деньги (в общей сумме за тысячу перевалило!) и обо всех думает: “Очень хороший человек”.

А с другой стороны, Хлестаков заключает: “Экое дурачье!” Он пишет хвастливое и колкое письмо в Петербург своему другу Тряпичкину: пусть он обсмеет (“общелкает”) провинциальные нравы в газете, раз уж пописывает статейки.

Как ни легкомыслен Хлестаков, он начинает догадываться, что его принимают за кого-то другого.

Осип тоже пришел к этой мысли и рекомендует уехать поскорее, пока “кто-нибудь другой не наехал”. И лошадей бы хороших дали, пока не прознали, кто они есть на самом деле.

К Хлестакову приходят на поклон местные купцы – “челом бить вашей милости”. Они жалуются на грубость (за бороды хватает!), взяточничество и прямой грабеж городничего. Давать “что следует: на платья супружнице его и дочке – мы против этого не стоим”, но градоначальник велит снести ему домой все, что ему только приглянется. Просто приходится при его приближении товар прятать! Разбойник! Телесными наказаниями угрожает!

Хлестаков обещает разобраться – и привычно просит взаймы. Купцы деньги уже собрали – и отдают с поклонами.

Приходит жаловаться и унтер-офицерская вдова, которую высекли “по ошибке”, и слесарша – у нее мужа не по закону забрали в солдаты.

Хлестаков выпроваживает новых просителей. В комнату заходит Марья Антоновна.

Столичный гость начинает за ней приударять, уверяя, что сгорает от любви. Падает на колени – и тут появляется маменька: “Ах, какой пассаж!”

Разгневанная Анна Андреевна велит дочке выйти. Хлестаков находит, что жена городничего “тоже очень аппетитна, тоже недурна”. И падает на колени уже перед нею: “Мы удалимся под сень струй…”

Вбегает дочка: “Ах, какой пассаж!”

Маменька не показывает своего смущения, а напротив – начинает выговаривать дочке: “Что за манеры! Никакой солидности в поступках! Тебе есть примеры – перед тобою мать твоя…”

Хлестаков просит у Анны Андреевны руки ее дочери.

Городничий, узнав о визите купцов, приходит к Хлестакову оправдываться: его оболгали! Унтер-офицерская вдова “сама себя высекла”. Купцы все врут!

Жена с торжеством объявляет, что высокий гость только что просил руки их дочери. Так что теперь городничему никакие жалобы не страшны! Пусть благословит молодых.

Городничий: “Да благословит вас Бог, а я не виноват”.

Тут же после сватовства Хлестаков уезжает – буквально на один-два дня “к дяде”. Городничий дает ему еще денег “взаймы” и свой самый лучший персидский ковер – чтобы в дороге было удобно.

Хлестаков нежнейшим образом прощается с матерью и дочкой.

Действие пятое

Городничий с супругой мечтают о переезде в Петербург, о чинах и орденах, о блестящей жизни. Антон Антонович скликает к себе купцов, бранит их и требует надлежащих поздравлений (то есть подношений) к свадьбе Марьи Антоновны.

Чиновники являются поздравить городничего с “необыкновенным счастием”, при этом про себя желая ему пропасть и провалиться.

Впопыхах вбегает почтмейстер с распечатанным письмом в руках. Из этого письма ясно, что ревизор – вовсе не ревизор. В этом послании Хлестаков делится со своим другом Тряпичкиным наблюдениями над местной публикой: городничий “глуп, как сивый мерин”, почтмейстер “подлец, пьет горькую”, Земляника “совершенная свинья в ермолке”. Кроме того, из письма абсолютно ясно, что Хлестаков не знатен, не богат и вообще – плут. И ведь не догнать его – самых лучших лошадей дали.

Городяичий(в сердцах). Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, дурака, старому подлецу!

Начинают выяснять, кто первый объявил мошенника ревизором. Подступают в Добчинскому и Бобчинскому…

В комнату входит жандарм.

Жандарм. Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице.

Немая сцена.

“Вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении”.

Патриотизм Достоевского никогда не был официальным, “мундирным”, но всегда покоился именно на глубокой вере в духовные силы народа. Буржуазному идеалу, основанному на формуле “всеобщего счастья”, Достоевский противопоставлял идею государства, устроенного на основаниях истинно духовной свободы: “Я хочу не такого общества, где бы я не мог сделать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам…”

Утопия? Конечно же, утопия. Но ведь именно она питала и художественный гений Достоевского. Да, Россия пошла не по Достоевскому. И даже вопреки его утопиям. Но в одном не ошиблось его сердце, его пророческое видение, составлявшее сокровенное зерно его мироотношения, его идеологии, его творчества в целом, – в великом будущем своего народа, своей страны, которым он всегда служил и продолжает служить и нынче. В которых всегда черпал силы для своих гениальных творений и в которых мы, его потомки и наследники, продолжаем черпать силы в нашу эпоху.

Наверное, художественная ценность романа “Бесы” и его идейное содержание до сих пор еще не поняты нами. Рассматривая это произведение главным образом как тенденциозное, как “злобный памфлет”, “пародию” на революционеров и революцию, некоторые исследователи, как правило, делали из этой посылки и соответствующей вывод о романе как о художественной неудаче Достоевского. Ибо известно, ложная идея никогда еще не приводила к великим художественным открытиям. Как справедливо утверждал Белинский, когда человек отдается лжи, его покидают ум и талант.

Естественно, что в конкретной обстановке начала 70-х годов прошлого века, когда появился роман Достоевского, он мог быть воспринят прежде всего как непосредственный отклик на “злобу дня”, а потому и оценен как преимущественно наиболее тенденциозное из произведений Достоевского, как прежде всего насыщенный озлобленностью памфлет против русского освободительного движения 1860-х годов, против идей революции и социализма. Однако подобные оценки принадлежат не только прошлому веку.

Сюжет “Бесов” вобрал в себя реальный факт – убийство члена тайного общества “Народная расправа”, слушателя Петровской земледельческой академии И. Иванова членами этого общества во главе с его организатором – Сергеем Нечаевым. Этот один из ближайших сподвижников Михаила Бакунина, усвоив в Женеве его анархические идеи, взялся провести их на практике в России, организовав для начала в Москве общество “Народная расправа”.

Во время судебного разбирательства, по отчетам о нем в газетах Достоевский познакомился как с “сюжетом” исполнения “женевских идей”, так и с самими этими идеями, которые нашли художественное отражение в романе. Разработанный и взятый на практическое вооружение группой Нечаева “Катехизис революционера” требовал, чтобы революционер “задавил единой холодною страстью революционного дела” все человеческие чувства, в том числе и чувство чести, ибо “наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение”. Революционерам предлагалось, “чтобы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта”, для чего рекомендовали соединиться с “диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России”. Предлагалось в качестве одного из действенных методов “скомпрометировать донельзя” “множество высокопоставленных скотов или личностей”, сделать их “своими рабами и их руками мутить государство”.

Достоевский был знаком не только с “Катехизисом”, но и непосредственно с речами теоретиков анархизма на конгрессе Лиги мира и свободы в Женеве. Он не выдумывал ни философию, ни методы, ни цели своих “бесов”, а брал их из реальной жизни. Герцен, оценивая деятельность того же типа революционеров – “Собакевичей нигилизма”, как он их называл, – считал, что они “заслуживают изучения, потому что и они выражают современный тип, очень определенно вошедший, очень часто повторявшийся, переходную форму болезни нашего развития из прежнего застоя”.

Конечно, современники Достоевского не могли не знать о реальности материала, легшего в основу его романа. Обвиняли его не за выдуман-ность, а за то, что писатель обвинял в нечаевшине якобы всех революционеров. Тем не менее материал, легший в основу романа, был живым, конкретным и отнюдь не второстепенным для характера, методов и целей будущих революций, а стало быть, и судеб России и всего мира.

Достоевский был прежде всего писатель, мыслитель, художник, а не теоретик революции. Он мог не разобраться в истинной расстановке сил внутри общего революционного движения, но он прекрасно разобрался в тех перспективах, в тех “будущих итогах нынешних событий”, которые несли России и миру теория и практика, подобные бакунизму и нечаевшине.

“Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет, – писал Достоевский. – Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру свершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева, но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству”. Что же это за тип? “Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом”, – провозглашает Шигалев, один из теоретиков бесовского мироустроения в романе.

Достоевский, при всей сложности своего отношения к социалистам и революции вообще, отнюдь не ставил знак равенства между бесовством и революционностью. Во всяком случае, объективный смысл художественного произведения далеко не всегда равнозначен субъективным установкам автора. В самом деле, с одной стороны, сам Петр Верховенский в минуты откровенного неистовства признается: “Я ведь мошенник, а не социалист”. С другой…

Шигалевщина как идеологическое обоснование практических устремлений Петра Верховенского в “Бесах” слишком напоминает идеологию Великого инквизитора, чтобы ее можно было рассматривать исключительно в рамках конкретного исторического явления. Шигалев, по словам одного из персонажей романа, “предлагает в виде конечного разрешения вопрос – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает полную свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо”.

Тип бесовского, инквизиторского мироустроения, пророчески угаданный Достоевским, проявил себя в разного рода античеловеческих воплощениях “мифов XX века”: в фашистском национал-социализме во главе с бесноватым фюрером, в репрессивном сталинизме, в теории и практике сионизма… Уже одно это предвидение “будущих итогов настоящих событий” не дает права рассматривать роман “Бесы” как памфлет на революцию.

“Бесконечная тянется дорога, и на ней, вслед промчавшейся тройке, с тоскою глядит красивая девушка, придорожный цветок, который сомнется под тяжелым, грубым колесом. Другая дорога, уходящая в зимний лес, и близ нее замерзающая женщина, для которой смерть – великое благословение. Опять бесконечная дорога тянется, та страшная, которую народ прозвал проторенной цепями, и по ней, под холодной луной, в мерзлой кибитке, спешит к своему изгнаннику-мужу русская женщина, от роскоши и неги в холод и проклятье” – так писал о творчестве Н. А. Некрасова русский поэт начала XX века К. Д. Бальмонт.

Стихотворением “В дороге” Некрасов начал свой путь, поэмой о странствиях по Руси мужиков закончил. Когда Некрасов пытался писать биографию, его детские впечатления вновь сопровождал образ дороги: “Сельцо Грешнево стоит на низовой Ярославско-Костромской дороге, называемой Сибирской, она же Владимирка; барский дом выходит на самую дорогу, и все, что по ней шло и ехало и было ведомо, начиная с почтовых троек и кончая арестантами, закованными в цепи, в сопровождении конвойных, было постоянной пищей нашего детского любопытства”.

Грешневская дорога явилась для Некрасова “первым университетом”, началом познания многошумной и беспокойной народной Руси:

У нас же дорога большая была:

Рабочего звания люди сновали

По ней без числа…

Под наши густые старинные вязы

На отдых тянуло усталых людей.

Ребята обступят: начнутся рассказы

Про Киев, про турку, про чудных зверей…

Случалось, тут целые дни пролетали, –

Что новый прохожий, тс новый рассказ…

С незапамятных времен дорога вошла в жизнь ярославско-костромского крестьянина. Суровая северная природа заставляла мужика проявлять особую изобретательность в борьбе за существование, труд на земле волей-неволей подкреплялся попутными ремеслами. Как перелетная птица, с наступлением зимних холодов, завершив крестьянскую полевую страду, собирался отходник в дальнюю дорогу. Всю зиму трудился он в городе: строил дома в Москве, Петербурге, других городах, катал валенки, гонял лошадей, работал ямщиком, продавал по селам и деревням нехитрый товар, подрядившись в коробейники. Когда же начинало припекать солнце по-весеннему, собирался крестьянин домой, звала к себе земля – основу своего существования он видел в труде пахаря-хлебороба.

В характере выросшего среди “бойкого народа” Некрасова с детских лет укоренился дух правдоискательства, который был присущ его землякам. Народный поэт тоже пошел по дороге “отходника”, но только не в крестьянском, а в писательском качестве. А образ дороги объединил стихи его первого сборника.

Умение проникать в мир другого человека определяло совершенно новое изображение характера простого человека, мужика, в лирике никогда до Некрасова не имевшее места.

Особенно ясно это видно на примере стихотворения “В дороге”, в котором рассказывается о трагической судьбе крестьянской девушки, воспитанной в господском доме и по прихоти барина отданной в мужицкую семью на собственную гибель и на горе своему мужу-крестьянину. Мы сочувствуем недоверию ямщика к господам, действительно погубившим несчастную Грушу, но видим и глубокое невежество ямщика, который с недоверием относится к просвещению, видя в нем ненужную господскую причуду:

На какой-то патрет все глядит

Да читает какую-то книжку…

Инда страх меня, слышь ты, щемит,

Что погубит она и сынишку:

Учит грамоте, моет, стрижет…

Выдающийся русский критик А. Григорьев писал об этом стихотворении: “Оно совместило, сжало в одну поэтическую форму целую эпоху прошедшего. Но оно, это небольшое стихотворение, как всякое могучее произведение, забрасывало сети в будущее”. В самом деле, Некрасов предвосхитил появление “Записок охотника” и беллетристики шестидесятников с ее анализом крестьянской жизни.

В заключение некрасовского сборника снова тянется дорога – “небо, ельник и песок”. Внешне она так же невесела и неприветлива, как в первом стихотворении, но совершается благотворный переворот:

Вижу я в котомке книжку.

Так, учиться ты идешь…

Знаю: батька на сынишку

Издержал последний грош.

Пронизывающий стихи образ дороги приобретает у Некрасова дополнительный, условный, метафорический смысл: он усиливает ощущение перемен в духовном мире крестьянина.

Мысль о духовном пробуждении народа, прежде всего крестьянства, неотвязно преследует поэта и проникает во все его произведения предреформенной поры. В стихотворении “Размышления у парадного подъезда” (1858 г.) поэт обращается к народу с вопросом, и в этом вопросе звучит и мольба, и призыв: “Ты проснешься ль, исполненный сил?” И опять перед нами возникает дорога:

…Постояв,

Развязали кошли пилигримы,

Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,

И пошли они, солнцем палимы,

Повторяя: Суди его Бог!

Разводя безнадежно руками,

И покуда я видеть их мог,

С непокрытыми шли головами…

На миг перед нами мелькает картина жарких пустынь и бредущих под солнцем паломников. На самом деле сохранился рассказ Панаевой о том, как создавалось это стихотворение. Однажды Некрасов увидел из окна своей квартиры, как крестьян, подошедших к дому напротив, отгоняли от подъезда дворники и полицейские. Крестьяне выглядели озябшими и промокшими: было холодное, дождливое петербургское утро.

У Некрасова же речь идет о палящем солнце, как бы о дороге в пустыне. Это не случайно. “Пилигримы”, паломники к Гробу господню, рифмуются с “солнцем палимы” не только внешним образом. Здесь есть внутренняя перекличка. Мужики не только страдальцы, но и подвижники, они не только забиты, но и нравственно высоки, как высок только Человек, находящийся в пути, в поиске смысла жизни.

Как же воспринял Некрасов реформу, которая не дала народу желаемого освобождения? Поэт еще в день опубликования царского манифеста понял, что народ обманут. Начало поэмы “Кому на Руси жить хорошо” – с знаменательными названиями губернии, уезда, волости, деревень – приковывает внимание читателя к бедственному положению народа. Очевидно, горькая доля встретившихся на столбовой дороженьке временнообязанных мужиков и оказывается исходной причиной возникшего спора о счастье. Поспорив, семь крестьян отправляются в дальнюю дорогу по России в поисках счастья. Сюжет путешествия еще со времен Радищева, Пушкина и Гоголя стал привычным в литературе, но никогда путешествующие не были столь необычны. Двинувшиеся в путь некрасовские крестьяне – не традиционные странники-богомольцы. Они – символ тронувшейся с места, жаждущей перемен пореформенной народной России.

Дорога стоголосая

Гудит! Что море синее,

Смолкает, подымается

Народная молва.

Народ в поэме Некрасова – мир сложный, многоплановый.

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и могучая,

Ты и бессильная,

Матушка-Русь!

Судьбу народа поэт

связывает с соединением крестьянства и интеллигенции. Только совместные усилия революционеров и народа, по мнению Некрасова, могут вывести крестьянство на широкую дорогу свободы и счастья. А пока у поэта показан русский народ на пути к “миру на весь мир”. Некрасов видит в народе силу, способную осуществить переустройство жизни:

Рать подымается –

Неисчислимая,

Сила в ней скажется

Несокрушимая!

Но вместе с тем поэт понимал невозможность преобразований в ближайшем будущем:

Вынесет все – и широкую, ясную,

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только – жить в эту пору прекрасную

Уж не придется – ни мне, ни тебе.

Через все творчество Некрасова проходит мысль о том, что жизнь – это дорога, человек постоянно находится в пути. “Все, более чем когда-либо прежде, ныне чувствуют, что мир в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе. Все чего-то ищет, ищет уже не вне, а внутри себя” (Н. В. Гоголь. “Авторская исповедь”).

Антон Павлович Чехов вошел в русскую литературу в самом начале 80-х годов XIX века. Эта эпоха была бедна крупными историческими событиями и даже стала называться “застойными временами”. Поэтому в творчестве писателя отразились и разочарование в спасении и обновлении России, и переосмысление системы духовных ценностей. Вся художественная деятельность Чехова – призыв к духовному освобождению и раскрепощению человека. Голос внутренней свободы, а не попытка найти истину звучит практически в каждом его произведении. Писатель пишет просто и ясно, совсем не так, как Достоевский и Толстой. Эта оригинальная особенность отразилась не только на языке рассказов и повестей, но и на сюжете его произведений. У Чехова они, как правило, развертываются спокойно, плавно и четко. В его прозе нет внешнего конфликта между героями, энергичной и ожесточенной борьбы или рокового стечения обстоятельств. Мастерство Чехова – это искусство больших обобщений в малой форме. Он показывает жизнь не в полном варианте, как Гончаров или Тургенев, а в миниатюре, учитывая все штрихи и детали. Юмор, особенно в изображении характеров людей, – одна из ведущих особенностей чеховского стиля.

Он высмеивает тупость, бескультурье, пошлость, обывательщину, карьеризм, сочувствует “маленьким людям” и т. д.

С конца 80-х годов начинается второй период творчества А. П. Чехова, отмеченный значительным углублением проблематики его произведений (появляются такие темы, как “футлярная” жизнь интеллигенции, проблемы общественного значения, прозревающие и деградирующие герои). В этих “серьезных эпизодах” юмор, который присутствовал в ранних произведениях, сохранился, только приобрел другие оттенки, соединяясь с новыми темами. Здесь писатель критически изображает общественную пассивность, пошлость, равнодушие, отсутствие общественных запросов в среде интеллигенции и т. д. Герои большинства этих произведений относятся к среднему социальному слою. Это врачи, учителя, студенты, чиновники и меньше – помещики. Но Чехова теперь больше интересуют человеческие качества персонажей, чем их социальная принадлежность. Автор не концентрирует особого внимания на конфликте героя с обществом, представляя его частью этой среды. Чехов исследовал внутренний мир человека, влияние быта и обстоятельств на сознание и психологию обывателя. Именно в этот период творчества появляются такие известные рассказы, как “Анна на шее”, “Маленькая трилогия” (“Человек в футляре”, “Крыжовник”, “О любви”), “Учитель словесности”, “Скучная история”, “Дом с мезонином”, “Дама с собачкой”, “Палата №6”, “Ионыч” и многие, многие другие.

Аня – главная героиня рассказа “Анна на шее”. Это вовсе не бездействующий человек, которому ни до чего нет дела. Напротив, она активно участвует и жизни общества, наслаждаясь удовольствиями и развлечениями света.

В начале рассказа эта молоденькая девушка выходит замуж за богатого старика Модеста Алексеича, чтобы помочь нуждающимся и голодным братьям. Этот эпизод даже вызывает сочувствие, потому что перед нами типичный “неравный” брак. Аня измучилась, вынужденная “ухаживать за пьяным отцом, штопать братьям чулки и ходить на рынок”. Ради своих родных она готова на все, даже стать женой грубого, пошлого и ненавистного ей Модеста Алексеича. Но изменится ли ее жизнь? У скаредного мужа ей еще труднее, чем дома, где было весело и она чувствовала себя свободной. Да и семье помогать оказалось невозможно. Теперь Аня была богата: муж дарил ей “кольца, браслеты, броши”, тогда как недавно она стыдилась своей “дешевой шляпки и дырочек на ботинках, замазанных чернилами”. И вот героиня первый раз появляется в высшем свете. Этот эпизод является кульминационным, переломным моментом в структуре рассказа, в котором можно выделить две основные части: замужество главной героини я жизнь л светском обществе. На балу Аня из “забитой”, робкой девушки преображается в даму, “гордую и самоуверенную”: “И в первый раз в жизни она чувствовала себя богатой и свободной. Даже присутствие мужа не стесняло ее…”. Понравившись начальнику мужа, Аня приобрела власть над Модестом Алексеичем. Она, так боявшаяся даже звука его шагов, теперь отчетливо выговаривает ему в лицо: “Подите прочь, болван!”. Теперь она живет как хочет, в роскоши, в ней появляются уверенность в себе и самодовольство. Да, действительно, Аня весело смеется, флиртуя с влиятельными лицами, она взяла верх над мужем, но эта победа ей далась очень дорогой ценой – ценой потери собственной души. Это отчетливо видно в финале рассказа, когда героиня, катаясь на лошадях, не замечает родного отца и братьев. Этой сценой автор завершает повествование. Процесс духовной деградации, По мысли автора, предотвратить невозможно. Аню поглотило светское общество, она потеряла способность искренне чувствовать, любить. “Анна на шее” – это история оскудения человеческой души, потери духовных качеств, являющихся главным богатством человека.

Важным для Чехова является способность остановиться, оглянуться, прервать череду повторяющихся событий, открыть себя для восприятия духовного мира. Именно в этой способности залог победы над пошлостью, но этого не понимала героиня рассказа.

Рассмотрим эволюцию характера главного героя рассказа “Ионыч”, Дмитрия Ионыча Старцева. Можно выделить четыре этапа жизненного пути доктора Старцева, в раскрытии содержания которых Чехов лаконично демонстрирует постепенное обнищание духа героя, ослабление его воли, силы сопротивления, потерю активности, живой человеческой реакции.

На первом этапе Дмитрий Старцев – молодой человек, только что назначенный земским врачом и поселившийся в Дялиже, недалеко от губернского города С. Это юноша с идеалами и желанием чего-то высокого. Он полон сил, энергии (“… Пройдя девять верст и потом ложась спать, он не чувствовал ни малейшей усталости”), увлечен работой настолько, что даже в праздники не имеет свободного времени. Его интересуют литература, искусство, он чувствует себя чужим среди обывателей. Доктор Старцев знакомится с семьей Туркиных, “самой образованной и талантливой” в городе. Уклад их дома наталкивает на мысль о том, что даже жизнь семьи Туркиных на удивление монотонна (одни и те же шутки, развлечения, занятия), заурядна, типична.

И это – лучшая семья в городе. А если лучшие люди таковы, то каковы же остальные? Здесь Чехов точно подмечает явление обывательщины на примере одной семьи. Вот в эту жизнь окунается молодой врач Старцев. Он пытается бороться с ней, влюблен в Котика, полон надежд и т. п.

Но на втором этапе Дмитрий Ионыч, сделав неудачное предложение Котику и получив отказ, уже не пытается сопротивляться обстоятельствам, он понимает, в какую трясину погружается, но не пытается ничего предпринять; тем самым Старцев прячется в “футляр”, отгораживается от всего мира.

Он перестает ходить пешком, страдает одышкой, любит закусить. Ездит на паре лошадей. У него нет пока близких друзей, обыватели раздражают его своими взглядами на жизнь все меньше и меньше. Главным развлечением доктора, в которое “он втянулся незаметно, мало-помалу”, было по вечерам вынимать из карманов добытые практикой белые и зеленые бумажки.

Уже на третьем этапе Старцев отходит от земской больницы, его внимание поглощает большая частная практика. Теперь он еще больше полнеет, еще сильнее страдает одышкой: “Выезжал он уже не на паре лошадей, а на тройке с бубенцами”.

Наконец, на четвертом этапе жизнь Дмитрия Старцева окончательно опустошена и обеднена, он заражен накопительством, у него имение и два дома в городе, но на этом он не останавливается, с удовольствием вспоминает про бумажки, которые по вечерам доставал из карманов и с благоговением перебирал их. Старцев всю жизнь работал, но деятельность, лишенная цели, оказывается пагубной. И мы видим, как в результате утраты смысла, цели жизни разрушается личность. Постепенно доктор Старцев превратился в Ионыча. Жизненный путь на этом завершен…

Можно сделать вывод, что Старцев, все прекрасно понимая, ничего не попытался изменить. В этом его винит и сам Чехов.

Показывая эволюцию Старцева от молодого врача, живого и эмоционального человека, до ожиревшего пухлого Ионыча, который на своей тройке с бубенцами кажется не человеком, а “языческим богом”, А. П. Чехов разоблачает, таким образом, и среду, оказавшую на главного героя рассказа тлетворное воздействие, и его самого.

На примере доктора Старцева в рассказе показаны взаимодействие слабого и пассивного характера с духовно обнищавшим обществом и влияние этого общества на человека, не способного к сопротивлению и отстаиванию в себе положительных начал.

Умение показать малое в большом, сочетание юмора с сарказмом – главные приемы, посредством которых в рассказах Чехова раскрываются пошлость и обывательщина, способные загубить даже умных, образованных людей…

В своих произведениях Антон Павлович Чехов обращается к читателям с призывом не поддаваться влиянию обывательской среды, сопротивляться обстоятельствам, не предавать вечные идеалы и любовь, беречь в себе человеческое.

АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ (1820-1892)

Происхождение поэта обернулось для него трагедией: его мать, Каролина Шарлотта Фет, уехала за границу с отставным ротмистром, русским дворянином Шеншиным. Когда на свет появился Афанасий, Шеншин его усыновил. Но позднее обнаружилось, что метрическая запись незаконна. Из дворянина четырнадцатилетний Шеншин превратился в разночинца “иностранца Фета”. Афанасий долгие годы добивался возвращения себе дворянства и имени Шеншина. Но славы он достиг именно под именем Фета. Дворянином он стал вновь в 1873 году по разрешению царя. Эта мелочная возня вокруг дворянского имени принизила образ Фета в глазах читателей-демократов.

Образование поэт получил на словесном отделении философского факультета Московского университета. В 1840 году выходит его первый сборник “Лирический пантеон”, а с 1842 года его стихи постоянно появляются на страницах журналов. Белинский после смерти Пушкина и Лермонтова признавал его самым даровитым из живущих в Москве поэтов.

С 1845-го по 1858 год Фет служит в армии, так как это дает надежду на получение дворянства. Во время службы он выпускает в свет два поэтических сборника, которые обращают на себя внимание знатоков.

Последние годы Фет живет помещиком. Добившись дворянства и богатства, он не чуждается благотворительности, помогает крестьянам, хлопочет об устройстве больницы.

В конце 1880-х начинается счастливый творческий подъем: переводы Фета отмечены Пушкинской премией, в свет выходят четыре выпуска поэтического сборника “Вечерние огни”. Пишет он и прозу, но она вызывает в основном эпиграммы: “Искупят прозу Шеншина стихи пленительные Фета”.

На рубеже веков интерес к лирике этого тончайшего поэта возрос, но Фет не дождался своей поздней славы – в 1892 году он умер.

И все, что нас гнетет, снесет и свеет время,

Все чувства давние, всю власть заветных

слов,

И по земле взойдет неведомое племя,

И будет снова мир таинственен и нов. В. Я. Брюсов

Валерий Яковлевич Брюсов – интереснейшая личность в литературе конца XIX – начала XX века. Прежде всего, Брюсов выделяется своей богатой культурой, обширнейшими знаниями, многогранностью интересов. “Если бы мне иметь сто жизней, – восклицал Брюсов, – они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня!”

Поэт, прозаик, драматург, литературовед, редактор, историк, филолог, лингвист, он до конца жизни занимался и математикой, и философией, интересовался достижениями науки. Брюсов с юных лет увлекался идеей покорения космоса:

Верю, дерзкий, ты поставишь

Над землей ряды ветрил,

Ты по прихоти направишь

Бег в пространстве меж светил.

(“Хвала человеку”)

Брюсов знал более 20 языков и был талантливым переводчиком, пропагандируя лучшие произведения мировой литературы. Вся Европа от Дублина до Еревана, от Стокгольма до Рима, от Рижского взморья до Пиренейского полуострова, от Исландии до России была воспета им:

Европа старая, вместившая так много

Разнообразия, величий, красоты!

Храм множества богов, храм нынешнего Бога,

Пока Земля жива, нет, не исчезнешь ты.

Свою литературную деятельность Брюсов начал как последователь русского символизма. Русский символизм был прочно связан в читательском представлении с туманностью чувств, красок, с мистицизмом. У Брюсова можно встретить немало стихов, где поэтизируется одиночество человека в людском море. Но все же Брюсова свойственна четкая картинность, живописность в передаче жизненных впечатлений и исторических образов.

Стремясь возродить культуру стиха, в значительной мере утраченную, он счел необходимым обратиться к мифологическим мотивам и историческим сюжетам. И он начал работу по воссозданию образов людей, существующих в действительности, и образов, сохранившихся лишь в преданиях и легендах.

В стихах Брюсова постоянны персонажи греческих мифов. Имена Дедала и Икара, Деметры, Афродиты, Зевса, Ариадны, Одиссея и других богов и героев античности составляют своеобразный “пантеон” брюсовской поэзии. Но иногда, сохраняя в целом художественную символику, поэт по-своему изменяет образ, углубляет его психологически.

В этом отношении показательно стихотворение “Клитемнестра”. В греческих мифах Клитемнестра предстает как убийца мужа, мстящая ему за то, что он принес в жертву богам свою дочь Ифигению. Эта жертва была нужна, чтобы греческие корабли, идущие на Трою, сопровождал попутный ветер. Однако по трактовке Брюсова, Клитемнестра одержима не столько жаждой мщения за дочь. Она питает жгучую зависть к своей сестре Елене, послужившей причиной раздора между троянцами и ахейцами. Стихотворение имеет форму монолога Клитемнестры:

Сестра – царит в надменной Трое,

Сестре – немолчный гимн времен,

И славный будет славен вдвое,

Когда он за сестру сражен.

Однако, обращение к мифологии в стихотворениях Брюсова никогда не было самоцелью. Это связывалось с его идейно-эстетическими воззрениями. Символика исторического мифа служит, по его мнению, разгадкой “человеческой природы и деяний человека’1. Так, имя киевского князя Святослава берется поэтом на вооружение в стихотворении, посвященном первой мировой войне. Историческая аналогия основывается на событиях 971 года, когда произошло сражение русов с греками, военные силы которых намного превосходили русское войско. Характерно поэтическое переложение речи Святослава из “Повести временных лет”:

Так дружине сказал Святослав:

“Видно, день – биться боем последним!

Пусть враги нас порубят, побьют,

Пусть обратно добычу отымут,

Но певцы про нас славу споют,

Ибо мертвые сраму не имут!”

Исторические мотивы и сюжеты стихотворений Брюсова имеют одну характерную черту: посредством них устанавливается связь во времени. Брюсов утверждает непреходящую ценность подвигов предков. Он также воспевает вечно живые сокровищницы древности, которые вошли в арсенал национального искусства. Одно из стихотворений посвящается неизвестному автору “Слова о полку Игореве” и носит название “Певцу “Слова”:

Стародавней Ярославне тихий ропот струн.

Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн.

Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто, “Слово” спел,

Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел?

Или русских женщин лики все в тебе слиты?

Ты – Наташа, ты – и Лиза; и Татьяна – ты!

Валерий Брюсов привлек к себе внимание сборником стихов “Шедевры”. Этот сборник отличает лирический субъективизм поэта-символиста. Автор воспевает “блаженные миги”, “сладострастные тени”. Фантазия автора выражена романтично:

Моя любовь – палящий полдень Явы,

Как сон разлит смертельный аромат,

Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,

Здесь по стволам свиваются удавы.

(“Предчувствие”)

Стихи первых сборников ошеломляли своей необычностью, дразнили воображение непривычными образами и даже пугали читателя. За всеми этими внешними эффектами было неприятие мира унылого бытия, мещанского благополучия, вялого либерализма.

В конце 90-х годов происходят значительные перемены в модернистских течениях литературы. В 1899 году вышел первый номер журнала “Мир искусства”, в 1901 году в Москве возникает издательство “Скорпион”. Вокруг этого издательства сгруппировались литераторы, тяготеющие к “новой поэзии”. Одной из первых книг, выпущенных “Скорпионом”, стал сборник Брюсова “Третья стража”.

Древняя Ассирия, Двуречье, Египет, Греция, Рим, средневековье, наполеоновская эпопея проходят перед глазами читателя. Героями Брюсова движет или личная жажда познания, или страсть к власти. Никому их них не свойственно чувство служения людям. Но сила их характера поднимает их над заурядностью. Поэтому Горький критиковал поэта за холодность его красок, музейную глянцевитость его героев.

Многие стихи Брюсова посвящены урбанистической теме: городской жизни, городскому пейзажу. Часто он любуется городом, но это не заглушает для него диссонансов жизни. Город подчиняет себе человека, подавляет его, делает беззащитным и слабым. Его начинает преследовать видение мертвого города, конца света, обреченности жизни.

В воображении поэта возникает “близ яркой звезды умирающий мир”. Речь идет, разумеется, о земной цивилизации. “Унылый и усталый” мир близится к концу, стоит на роковой черте, за которой – неизвестность. Поэт улавливает как бы подземный гул. Грозы еще нет, но уже есть ее предощущение.

В мире широком, в море шумящем

Мы – гребень встающей волны.

Странно и сладко жить настоящим,

Предчувствием песни полны.

В период первой мировой войны Брюсов пишет о судьбах России, о ее роли в истории Европы. Стихотворение “Старый вопрос” проникнуто чувством патриотизма. Поэт говорит не от имени правящих классов, а как народный трибун:

Но Рок подымает вопрос:

Мы кто в этой старой Европе?

Случайные гости? орда,

Пришедшая с Камы и Оби,

Что яростью дышит всегда,

Все губит в бессмысленной злобе?

Далее автор вспоминает самую тяжелую эпоху в жизни России, когда татаро-монгольское войско в своем движении на запад было остановлено сопротивлением русских дружин. Народ выступает как носитель передовой общественной мысли, давшей человечеству великих художников слова:

Иль мы – тот народ-часовой,

Сдержавший напоры монголов,

Стоявший один под грозой

В века испытаний тяжелых?

Иль мы – тот народ, кто обрел

Двух сфинксов на отмели невской,

Кто миру титанов привел,

Как Пушкин, Толстой, Достоевский?

Общественный темперамент Брюсова разворачивается в полную силу после Октябрьской революции. Когда значительная часть интеллигенции отшатнулась от большевиков, Брюсов встал на сторону революции. Он становится активным строителем новой жизни, ведет большую работу по организации издательского дела, подготовке литературных кадров, налаживанию литературной жизни в молодой Советской стране.

Брюсов продолжает писать стихи на исторические темы, сравнивая происходящее с переломными моментами жизни России:

Но вслушайся: в гуле орудий,

Под проклятья, под вопли, под гром,

Не дружно ли, общей грудью,

Мы новые гимны поем?

(“Третья осень”)

Конечно, революционные преобразования неоднозначно отражались в поэзии Брюсова. Но вера в светлое будущее России звучала ясно:

Эй, ветер, ветер! Поведай,

Что в распрях, в тоске, в нищете

Идет к заповедным победам

Вся Россия, верна мечте;

Что прежняя сила жива в ней,

Что, уже торжествуя, она

За собой все властней, все державней

Земные ведет племена!

В декабре 1923 года Брюсову исполнилось пятьдесят лет. В день юбилея в Большом театре состоялось торжественное заседание. Событие по тем временам необычное. Это была дань уважения, которое отдавало молодое Советское правительство маститому поэту.

Поэт был полон замыслов, но реализовать их ему не было суждено. Меньше чем через год после полувекового юбилея его не стало. 9 октября 1924 года он умер.

Сложным был путь Брюсова в литературе. Но он сумел создать книги неувядаемого словесного мастерства. В фундаменте нашей культуры есть камень, положенный поэтом. Перечитывая книги Брюсова, мы переживаем ярчайшие мгновения в цепи веков, видим панораму всеобщей истории в ее поворотные эпохи, слышим голоса героев, мудрецов, поэтов. Мы прикасаемся к прошлому России, озаренному вспышками грозовых молний.

Сергей Довлатов – писатель нашего времени. Он стал известен только в восьмидесятых годах. У нас же в стране его книги появились только в начале девяностых. Вся жизнь писателя была движением, энергией. Родившись в эвакуации 3 сентября 1941 г. в Уфе, он умер в эмиграции 24 августа 1990 г. в Нью-Йорке. С 1978 г. – двенадцать лет – Довлатов жил в США, где окончательно выразил себя как прозаик. Лауреат премии американского Пен-клуба, он печатался в престижнейшем американском журнале “Ньюйоркер”, где до него из русских прозаиков публиковали лишь Набокова. Почему же все-таки российский талант на Родине всегда в оппозиции? Не потому ли, что его цель – идеал?

По завету нашей классической литературы место художника – среди униженных и оскорбленных. Он там, где нет правосудия, где угасают мечты, царит беззаконие и разбиваются сердца. Но из темного болота жизни художник извлекает неизвестный до него смысл, образы. Они “темны иль ничтожны” – с точки зрения господствующей морали. А поэтому и сам художник всегда ужасающе темен для окружающих.

В первую очередь писателя интересовало разнообразие самых простых людей и ситуаций. Соответственно в этом отношении его представление о гении: “бессмертный вариант простого человека”. Вслед За Чеховым он мог бы сказать: “Черт бы побрал всех великих мира сего со всей их великой философией! “

Произведение “Зона”, опубликованное в 1983 г., сначала в Америке, у нас – гораздо позже, имеет второе название – “Записки надзирателя”. Это своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов, описывающих в точности жизнь уголовной колонии. Рассказ ведется от первого лица – человека, работавшего в этой колонии надзирателем.

Он рассказывает о дикости, ужасе мира, в который он попал. Мира, в котором дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировками, насиловали коз. Мира, в котором убивали за пачку чая. Он пишет о людях, живущих в этом мире. О людях с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Но, несмотря на весь ужас и кошмар этого мира, жизнь продолжалась. И в этой жизни даже сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение радости и горя, добра и зла оставалось неизменным. В этой жизни, пишет он, были и труд, и достоинство, и любовь, и разврат, и патриотизм, и нищета. Были и карьеристы, и люмпены, и соглашатели, и бунтари. Но система ценностей была полностью нарушена. То, что еще вчера казалось важным, отошло на задний план. Обыденное становилось драгоценным, драгоценное – нереальным. В этом диком мире ценились еда, тепло, возможность избежать работы.

В рассказе есть эпизод, где автор рассказывает о человеке, мечтавшем стать на особом режиме хлеборезом. “…Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами”. Для того чтобы занять такое место, в зоне надо было лгать, льстить, выслуживаться, идти на шантаж, подкуп, вымогательство. Любыми путями добиваться своего.

Сравнивая в предисловии к “Зоне” себя с Солженицыным, Довлатов говорит, что книги их совершенно разные. Солженицын был заключенным и описывал политические лагеря. Довлатов же писал о надзирателе в уголовном лагере.

Если говорить о художественном своеобразии произведения, то стоит заметить, что в этих хаотических записках прослеживается общий художественный сюжет, в какой-то мере соблюдено единство времени и места; действует один лирический герой (конечно, если можно назвать надзирателя “лирическим”).

Можно сказать, что довлатовское повествование разделено не на главы, а на абзацы, на микроновеллы, как в чеховском театре, границей между ними является пауза. Любая из них может оказаться роковой.

Отчетливо демократическая ориентация довлатовской прозы сомнений не вызывает. И иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые. В этом он видел нравственное обоснование демократии, и это убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.

Алексей Николаевич Толстой – большой мастер слова, вошел в русскую литературу как создатель исторического жанра. Его роман “Петр Первый” и драматическая повесть “Иван Грозный” создавались в тридцатые годы, когда в СССР шли массовые репрессии. Писатель хотел понять значение сильной власти, необходимости жестокости и террора, ее влияния на народ и суд истории.

В далеком прошлом ищет писатель ответы на современные вопросы. Он хочет отгадать “тайну русского народа и русской государственности”. Но вначале история “не поддается” пониманию писателя, и он лишь сводит все к параллелям. Приходится изучать исторические материалы: “Слово и дело государево”, документы “Раскольничьих дел XVIII века”, фольклор. Все это открыло писателю язык эпохи. Он стал мыслить и говорить языком людей, живущих в эту эпоху. Только тогда раскрылся писателю дух времени.

Толстой пишет повесть “На дыбе”, исторический роман “Петр Первый” и драматическую повесть “Иван Грозный”. В это время Сталин дал команду к безудержному прославлению Ивана IV. Ему нужно получить историческое подтверждение необходимости жестокости и тирании. Тотальное прославление Сталина требовало пафосного изображения палачей и профессиональных убийц из ближайшего окружения Ивана Грозного и в первую очередь Малюты Скуратова. Беззакония сталинского времени обосновывались с помощью исторических аналогий.

Малюта Скуратов у Толстого – прежде всего резонер и апологет государственных усилий царя. Именно Скуратов объясняет Басманову: “…царь ворота на хребет взвалил да понес… Ворота от града Третьего Рима, сиречь – от русского царства”. И Малюта считает себя свыше обязанным помочь царю: “Единодержавие – тяжелая шапка… Ломать надо много, по живому резать… Митрополит Макарий взял с меня клятвенное целование: жену и детей своих забудь, о сладостях мира забудь, о душе своей забудь… обрек на людскую злобу…” Именно Малюта настаивает на том, чтобы царь был последователен в своей жестокости: “…разворошил древнее гнездо, так уж довершай дело”. Один его вид внушает ужас врагам государства. Приходит Малюта в молельню у Старицких, где собрались представители оппозиции,- все пугаются, а он, разумеется, лишь строг и справедлив.

Для того чтобы подчеркнуть обоснованность репрессий, драматург фабульно мотивирует бегство Андрея Курбского предварительным его сговором с гетманом Радзивиллом, который командовал войсками противника. И дело не в одном Курбском: он в драматической дилогии – лишь часть дворянской оппозиции, звено в цепи боярского заговора. В первой части дилогии Иван Грозный решает: “…боярскую неохоту буду ломать”. Но Малюта Скуратов считает царя не совсем последовательным: “Государь доверчив, нежен, без меры горяч. И он тоже ведь обречен на людскую-то злобу”. Малюта служит дарю не за страх, а за совесть. Скуратов душит митрополита Филарета не по приказу царя, а по собственному разумению – берет грех на себя, так сказать, в видах государственной пользы. Тем самым еще раз заявляет о себе писательское стремление не только оправдать Малюту перед судом истории и литературы, но и возвеличить его службу, им возглавляемую. Царь Иван в последний раз выходит к зрителю в момент военных неудач, однако его реплика, произнесенная под занавес, исполнена оптимизма: “Горит, горит Третий Рим… Сказано – четвертому не быть… Горит не сгорает, костер нетленный и огонь неугасимый… Се – правда русская, родина человекам…”

Конечно, художник волен спорить и с приговорами истории, с литературной традицией, предлагать свое толкование. Именно на этом пути можно в известном увидеть неизвестное, выйти на рубежи художественного открытия. В трактовке темы Ивана Грозного на эти рубежи автору выйти не удалось.

Толстой отступил от исторической истины. Чем больше работал писатель над дилогией, тем более схематичным становился образ царя. Толстой пытался возвеличить и реабилитировать образ жестокого самодержца, но писателя постигла неудача, так как он собирался грешить против истины.

А. А. ФЕТ

* * *

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна – любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

Его сказки – та же сатира, и сатира едкая, тенденциозная, более или менее направленная против общественного и политического нашего устройства.

Из доклада царского цензора.

Где-то я вычитал и запомнил мысль, что, когда в искусстве выходит на первый план политическое содержание произведения, когда обращают внимание прежде всего на идейность, соответствие определенной идеологии, забывая о художественности, искусство и литература начинают вырождаться. Не потому ли сегодня с неохотой читаем мы “Что делать?” Н. Г. Чернышевского, произведения В. В. Маяковского, и уж совсем никто из молодых не знает “идейные” романы 20-30 годов, скажем, “Цемент”, “Соть” и прочие.

Мне кажется, что преувеличение роли литературы как трибуны и арены политической борьбы повредило и Салтыкову-Щедрину.

Ведь писатель был убежден, что “литература и пропаганда – одно и то же”. Салтыков-Щедрин – продолжатель русской сатиры Д. И. Фонвизина, А. Н. Радищева, А. С. Грибоедова, Н. В. Гоголя и других. Но усилил это художественное средство, придав ему характер политического оружия. От этого его книги были острыми и злободневными. Однако сегодня они, пожалуй, менее популярны, чем произведения Гоголя. Не потому ли, что в них меньше художественности?

И все же трудно представить нашу классическую литературу без Салтыкова-Щедрина. Это во многом совершенно своеобразный писатель. “Диагност наших общественных зол и недугов”- так отзывались о нем современники. Жизнь он знал не из книг. Молодым сосланный в Вятку за свои ранние произведения, обязанный служить, Михаил Евграфович досконально изучил чиновничество, несправедливость порядков, жизнь разных слоев общества. Будучи вице-губернатором, убедился, что Российское государство прежде

всего заботится о дворянах, а не о народе, к которому сам проникся уважением.

Жизнь дворянской семьи писатель прекрасно изобразил в “Господах Головлевых”, начальников и чиновников – в “Истории одного города” и многих других произведениях. Но мне кажется, что вершин выразительности он достиг в своих небольших сказках

“для детей изрядного возраста”. Эти сказки, как правильно отмечали цензоры,- самая настоящая сатира.

В сказках Щедрина множество типов господ: помещиков, чиновников, купцов и прочих. Писатель изображает их часто совершенно беспомощными, глупыми, высокомерными. Вот “Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил”. С едкой иронией

Салтыков пишет: ” Служили генералы… в какой-то регистратуре… следовательно, ничего не понимали. Даже слов никаких не знали, кроме “Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности”. А когда оказались на необитаемом острове, то думают, не написать ли доклад, ибо всю жизнь жили по инструкциям”.

Разумеется, эти генералы ничего не умели делать, только жить за чужой счет, полагая, что булки растут на деревьях. Они едва не умерли от голода на острове, где в изобилии плоды и дичь. Но зато эти господа знают главное средство безбедно жить: найти мужика! Не беда, что остров необитаемый: раз есть господа, то должен быть и мужик! Он “везде есть, стоит только поискать его! Наверное, он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает!”,- рассуждают они. Сильнее нельзя поддеть, противопоставить: всю жизнь занимавшиеся бессмыслицей и бездельем, генералы всегда считают мужика – работягу лодырем. Ах, как много таких “генералов” в нашей жизни, которые тоже считают, что они должны иметь квартиры, машины, спецпайки, спецлечебницы и прочее и прочее, а “бездельники” обязаны работать. Если бы и этих на необитаемый остров!..

Мужик показан молодцом: все умеет, все может, даже суп в пригоршне сварить. Но его не щадит сатирик. Генералы заставляют этого здоровенного мужичину вить для самого себя веревку, чтобы не убежал. И тот покорно исполняет приказ. В литературе это называется преувеличением, но как оно верно! Разве не на тех же крестьянах держалась власть господ, когда одни мужики следили за другими и усмиряли их?

Если генералы оказались на острове без прислуги не по своей воле, то дикий помещик, герой одноименной сказки, все время мечтал избавиться от несносных мужиков, от которых идет дурной, холопий дух. Да и вообще он, столбовой дворянин Урус-Кучум-Кильдибаев (иронический намек на то, что над русским народом сидели то потомки татар, то немцев), белая кость, не может терпеть мужичья. Крестьянам тоже не нравится

их житье: “куда ни глянут – все нельзя, да не позволено, да не ваше! Скотинка на водопой выйдет – помещик кричит: ” Моя вода!”- курица за околицу выбредет – помещик кричит: “Моя земля!”.

Наконец, мужицкий мир вдруг исчез. И остался помещик один-одинешенек. И, конечно, одичал. “Весь он… оброс волосами… а ногти у него сделались как железные”. Намек совершенно ясен: трудом крестьян живут баре. И потому у них всего довольно: и крестьян, и хлеба, и скота, и земли, а у крестьян всего мало.

Сказки писателя полны сетований, что народ слишком терпелив, забит и темен. Он намекает, что силы, стоящие над народом, жестокие, но не такие уж страшные. Богатырь из одноименной сказки, которому народ поклонялся целую тысячу лет, в конце концов оказался гнилым, у него “гадюки туловище до самой шеи отъели”. Да, этот образ наводит меня на грустные мысли о нашей жизни. В сказке “Медведь на воеводстве” изображен Медведь, который своими бесконечными погромами вывел мужиков из терпения, и они посадили его на рогатину, “содрали шкуру”.

Есть и сказки, где крестьяне ищут правду.

Не все в творчестве Щедрина интересно нам сегодня. Но по-прежнему дорог нам писатель своей любовью к народу, честностью, желанием сделать жизнь лучше, верностью идеалам. И многие его образы как бы ожили, стали близкими, понятными мне и моим ровесникам. Ведь разве не звучат и ныне горькой правдой слова из сказки “Дурак” о герое ее, что “совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет – от этого он и к жизни

приспособиться не может”?