Category: Сочинения по литературе

Герои могут быть вымышлены, но события и время, в котором они существуют, реальны. Предпосылки к написанию романа “Мать” у Горького появились уже в конце XIX века, хотя сам роман был создан лишь в 1907 году. Конец XIX века можно охарактеризовать как зарождение революционного движения и формирование общественно-политического сознания рабочего класса.

Эта идея (идея революции) проходит через весь роман. Написанию романа способствовало происхождение писателя и его раннее знакомство с революционерами. Эти связи нашли отражение и в его дальнейшем творчестве. Роман “Мать” – это новаторское произведение, его можно считать центральной книгой в творчестве писателя. Может быть, именно к нему он шел всю свою жизнь, пронеся зачатки этого романа через все свое творчество. Наконец в 1907 году роман был создан. Это было смутное для России время – время поражения первой русской революции 1905 года.

Истинных борцов революции, которые действительно были преданы ее делу, осталось очень мало. Большинство, испугавшись кровавых расправ, стали приверженцами царизма, остальные либо отошли от дела революции, либо перешли на сторону ее врагов. Но это не имело значения для “сынов” революции, и в романе показан именно тот переломный момент в жизни рабочих, когда для них рушатся все привычные жизненные устои и народ поднимается на борьбу за свое освобождение. Освобождение не столько физическое, сколько моральное. Рабочие выступают за право собственного голоса, за свои права и свободы, за уважение к себе и своей семье. Одной из главных проблем произведения является проблема роста революционного сознания рабочих и развития пролетарского движения.

Именно в этой книге впервые в жизни героем романа стал рабочий-революционер, чьим смыслом жизни является победа социалистического лагеря. В своем произведении Горький показывает, как идеи революции все глубже проникают в массы и что герой книги не одинок, у него много сторонников, как явных, так и скрытых. И как бы ни старались приверженцы самодержавия сохранить этот режим, подавить ростки назревающей революции, им этого не удастся. Рост политического самосознания масс уже начался. И когда-нибудь он достигнет своей наивысшей точки – апогея. Тогда колесо истории остановить или повернуть в другую сторону не удастся. Ведь и Павел не сразу стал подлинным революционером. Его путь в революцию был труден и сложен. Не сразу он нашел ключик к сердцам рабочих. Только со временем Павел приобрел опыт настоящего борца.

Задачей Власова и его друзей было “хождение в народ”, то есть они должны были нести идею революции в массы. И постепенно, со временем им удается завоевать доверие рабочих. И тогда все активнее становится их пропаганда, а круг людей, поднимающихся на борьбу, шире. Большая работа развернулась и в деревне. Революционеры придавали большое значение революционной пропаганде среди мужиков. И в этом отношении велика роль Рыбина. Здесь показано, как из стихийного бунтаря он становится сознательным революционером. Наивысшей точкой деятельности Павла становится первомайская демонстрация. Она олицетворяет собой переход от маленьких революционных кружков рабочих и интеллигентов к массовой борьбе с угнетателями. Таков исторический путь рабочего класса России.

Подъем пролетарской революционной борьбы, ее размах содействуют идейно-политическому росту Павла. После того как Павел Власов становится революционером в полном смысле этого слова, происходит его арест, а затем суд. На суде перед нами уже абсолютно другой человек. Павел Власов не подсудимый, он – грозный судья самодержавия и буржуазного строя. Право быть судьей ему дает его звание рабочего, звание революционера-коммуниста, руководителя народных масс, которых он организовал на борьбу. И если в 1905 году таких, как Павел, было мало, то в 1917-м такие парни сделали революцию. Сейчас мы в основном говорили о главном герое романа – Павле Власове, но почему все-

таки Горький назвал свой роман не по имени своего героя, а по имени, которое является именем прародительницы всего рода человеческого, всего живого – Матери? Почему же все-таки “Мать”? Видимо, потому что на борьбу против насилия, неравенства и беззакония наряду со своими детьми становились и их матери. В этом отношении замечателен образ Пелагеи Ниловны, женщины, которая безгранично любит своего сына. То же самое я могу сказать и о любой матери, но далеко не всякая мать будет понимать и разделять идеи и взгляды собственных детей, тем более настолько радикальные. Когда мы впервые встречаемся с Пелагеей Ниловной, мы видим образ темной, забитой, покорной женщины – жертвы невыносимой жизни.

Но на протяжении всего романа мы имеем возможность наблюдать, как Пелагея Ниловна преображается в человека, олицетворяющего грозные силы пробуждающегося, разгневанного, уверенного в своей несокрушимой силе народа. Страницы, посвященные переживаниям Ниловны, оказали на меня большое впечатление. Во время ареста Павла и Ниловны понимаешь, что несмотря на то, что они будут посажены в тюрьму, дело революции будет продолжено. И завершится оно лишь с победой пролетариата. Почему же роман “Мать” отражает черты реализма в творчестве Горького?

На мой взгляд, потому, что в романе писатель изобразил реальную действительность, присущую времени начала Октябрьской революции 1917 года. Важную роль в романе Горький отводит теме героической борьбы рабочего класса за свои права и свободы.

Роман реален, потому что он основан на истории: При прочтении этого произведения мы понимаем, что у нашего народа не было другого выхода. В этом и заключается реализм данного произведения.

Меня всегда увлекал необычайный мир поэзии, который очаровывал своей таинственностью, загадочностью, волновал душу, наполнял ее любовью ко всему: к человеку, к природе, к родине… Еще с малых лет помню любимые строки:

Лазурь небесная смеется,

Ночной омытая грозой,

И между гор росисто вьется

Долина светлой полосой…

Это отрывок из великолепного стихотворения Ф. И. Тютчева “Утро в горах”. Неудивительно, что именно эти слова великого поэта звучат в моей душе, ведь даже Тургенев так отозвался о творчестве Тютчева: “О Тютчеве не спорят: кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии”.

Первое свое стихотворение поэт написал, когда ему было одиннадцать лет. С этого времени родился новый гений русской поэзии. В творениях Тютчева мы ощущаем его внутреннюю жизнь, неутомимую работу мысли, сложное противоборство волновавших его чувств. По произведениям Тютчева можно определить настроение поэта: то ли это печаль, то ли радость – все раскрывают строки:

О, вещая душа моя!

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!

Особое внимание обращаешь на описание природы, которая воспевается поэтом во всей своей красе. Читая “Весеннюю прозу”, представляешь, как “первый гром грохочет”, “гремят раскаты”. И вместе со всем этим погружаешься в праздничную музыку весны, в природные игры и забавы: “резвяся и играя, грохочет гром”, гром “весенний, первый” и все вокруг радуется этому торжеству в природе.

А вспомним строки о море:

На бесконечном, на вольном просторе

Блеск и движенье, грохот и гром…

Тусклым сияньем облитое море,

Жак хорошо ты в безлюдье ночном!

Зыбь ты великая, зыбь ты морская,

Чем это праздник так празднуешь ты?

Волны несутся, гремя и сверкая,

Чуткие звезды глядят с высоты.

Как метко в нескольких коротких стихотворных строчках Тютчев подмечает великолепие природы, ее ликование. Он открывает читателю неповторимую красоту, обращая внимание не только на очевидные явления, но и на скрытые для обычного восприятия вещи, тем самым подчеркивая загадочность окружающего нас мира:

С горы скатившись, камень лег в долине.

Как он упал? никто не знает ныне –

Сорвался ль он с вершины сам собой,

Иль был низринут волею чужой.

Столетье за столетьем пронеслося:

Никто еще не разрешил вопроса.

Красота русской природы поразила писателя с юных лет, и, я считаю, что именно поэтому он ее одушевляет, возводя в ранг живого существа. Это подтверждают следующие строки:

В нем есть душа,

В нем есть свобода,

В нем есть любовь,

В нем есть язык.

Иногда Тютчев даже обожествляет окружающий мир, одновременно пытаясь разгадать его тайны:

Природа-сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека, Что может статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней. Продолжаю читать. Вот, например, “Весенние воды”:

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят.

Бегут и будят сонный брег,

Бегут, и блещут, и гласят…

Все-таки какой свежестью и ободряющей силой веет от каждого слова!

Но больше всего меня привлекает любовная лирика поэта. Ведь, на мой взгляд, только в любви человек полностью обнажает свою душу, открывая ее для светлого чувства. Как известно, Тютчев был счастлив в любви, любил с ранней молодости до самой старости. Пора влюбленности для поэта – это золотое время:

Я встретил вас – и все былое

В отжившем сердце ожило:

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло…

Эти строки посвящены Амалии Лерхенфельд, в которую был влюблен писатель в юности. Но все же самые прекрасные стихи о любви были написаны Тютчевым для Е. А. Денисьевой. Это такие шедевры его лирики, как “О, как убийственно мы любим…”, “Чему молилась ты с любовью…”, “Не говори: меня он как и прежде любит…”, “Весь день она лежала в забытьи…” и другие. Все эти творения вошли в так называемый “денисьевский цикл”.

Любовная лирика поэта загадочна, таинственна, душевна:

Любовь, любовь – гласит преданье –

Союз души с душой родной –

Их сьединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой.

А тот факт, что в своих, произведениях Тютчев личные переживания поднимает до

Общечеловеческого значения, делает его лирику еще более проникновенной, она становится еще ближе читателю:

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Но интересен еще один прием, который Тютчев использует при написании стихов о любви. Пытаясь проникнуть в самые сокровенные уголки сердца, поэт-мужчина выступает в роли возлюбленной им женщины и пишет от ее имени, в результате чего рождаются очень выразительные произведения:

Не говори: меня он, как прежде, любит,

Мной, как и прежде дорожит…

О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,

Хоть вижу, нож: в руке его дрожит.

Он мерит воздух мне так бережно и скудно…

Не мерят так и лютому врагу…

Ох, я дышу еще болезненно и трудно,

Могу дышать, но жить уж не могу.

И даже на склоне лет, когда жизнь подходит к концу, поэт во весь голос говорит о любви:

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Мне очень нравится лирика Тютчева. Она поражает меня своей яркостью, самобытностью, глубиной отражения чувств. Этот поэт необыкновенно талантлив, причем его талант раскрывается не в абстрактных описаниях, а в раскрытии души человека, его восприятии природы, его отношениях с людьми. Это помогает со всей глубиной почувствовать подтекст произведения, определить грань между важным и суетным, между прекрасным и обыденным.

“Свет” и “покой” в романе М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита”

В творчестве каждого писателя есть какое-то центральное, основное произведение, воплотившее в себе все его идеи и образы, раскрывшее его душу и сердце. А. С. Пушкин написал “Евгения Онегина”, М. Ю. Лермонтов вдохнул жизнь в Григория Печорина, Л. Н. Толстой рассказал о своей эпохе, об исторических событиях и людях в романе-эпопее “Война и мир”. У Булгакова таким произведением явился роман “Мастер и Маргарита”. Автор не ждал признания и известности. В сороковые годы критика не принимала и не признавала писателей, столь ярко и открыто рассказывающих о современной им жизни и истории, но такой силы и мастерства произведение не могло остаться незамеченным. Прошло много лет, и сейчас роман занял достойное место в русской литературе. Перед смертью Булгаков завещал, “чтобы знали”, и его надежды сбылись. “Мастер и Маргарита” синтезировал в себе все темы и идеи творчества писателя. В нем в яркой сатирической манере была изображена окружающая Булгакова действительность, Москва 30-х годов, где господствуют ложь, клевета, лицемерие, взяточничество и страх. Все действие романа построено на трех сюжетных линиях: евангельская тема, роман, написанный Мастером; московская жизнь и история любви главных героев. Эти три исторические параллели не существуют обособленно, они постоянно перекликаются, пересекаются, взаимодействуют друг с другом. В Москве все смешалось, герои живут на грани катастрофы, мир с его предательством, злом и коварством стоит на краю пропасти, чтобы кануть в небытие. В этой реальности живет и творит Мастер, совершенно не похожий на своих современников, светлый и чистый герой. Непонятый и непризнанный, он в бессильной злобе и отчаянии сжигает свой роман, в котором он рассказал о свете и добре, о жестоком мире времен правления императора Тиберия и о честном, открытом и свободном душой и сердцем бродячем философе Иешуа Га-Ноцри. Евангельская тема играет значительную роль в романе. Две тысячи лет назад мир был ничуть не лучше современного Булгакову, там так же господствуют пороки человеческие. Перед глазами читателя предстает Иешуа, честный и чистосердечный юноша, искренне верящий в доброе начало каждого человека. Благодаря своему богатому жизненному опыту, пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат видит, что осужденный невиновен. Он понимает Га-Ноцри и пытается его спасти, стараясь склонить бродячего философа ко лжи, но тот не видит, не хочет увидеть двойного смысла слов Пилата. Заключенный, скованный по рукам и ногам, более свободен, чем его судья. Прокуратор, обладая огромной властью, является рабом кесаря. Он не может оправдать Га-Ноцри, ведь это навлечет подозрение на него самого. Недаром во время оглашения приговора перед глазами Пилата возникает отвратительное лицо императора Тиберия. Осознавая совершенное злодеяние, он произносит: “Погиб”, а потом: “Погибли”, ведь со смертью осужденного умирает и его судья, умирает духовно. Двенадцать тысяч лун предстоит мучиться прокуратору, пока Мастер не встретит своего героя и не отпустит ему грехи. Лишь тогда обретет Пилат покой и автор допишет свой роман. Перенесемся обратно в Москву. Там живет Мастер со своей возлюбленной Маргаритой, живет другой жизнью, отличной от существования остальных героев романа – жителей Москвы. Писатель и его герой очень похожи, они богаты духовно, свободны и неподвластны порабощающим всех и вся законам зла и лицемерия. Таким людям не место в искаженном, запутанном мире. Иешуа уходит из жизни, а Мастер спасается в сумасшедшем доме, “где оскорбленному есть чувству уголок”. Верная Маргарита так же светла, как и ее возлюбленный, она верит в его талант, воодушевляет его в моменты отчаяния. Оба они уходят из жизни, и Воланд и его свита уносят их души в мир покоя и счастья, ведь “тот, кто любит, должен разделить судьбу того, кого он любит”. Несмотря на то что мы уже отошли от булгаковской эпохи более чем на пятьдесят лет, наша жизнь немногим отличается от существования московских жителей романа. В ней все так же господствуют зло и жестокость. В этом бурном потоке событий нет места жалости и состраданию. Может быть, стоит хоть на мгновение остановиться и задуматься о проблемах, поставленных в романе, о добре и зле, о нашем назначении в жизни. Булгаков не дает готовых ответов, он лишь задает вопросы, а ответ следует искать каждому из нас в душе и сердце, ибо кто ищет, тот всегда найдет, найдет истину и свет.

Достоевский – мастер стремительно-действенного сюжета. Читатель с первых страниц попадает в ожесточенную схватку, действующие лица вступают в конфликт со сложившимися характерами, идеями, душевными противоречиями. Все происходит экспромтом, все складывается в максимально сжатые сроки. Герои, “решившие в сердце и голове вопрос, ломят все препятствия, пренебрегая ранами”.

“Преступление и наказание” еще называют романом духовных исканий, в котором слышится множество равноправных голосов, спорящих на нравственные, политические и философские темы. Каждый из персонажей доказывает свою теорию, не слушая собеседника или оппонента. Такое многоголосие позволяет назвать роман полифоническим. Из какофонии голосов выделяется голос автора, который высказывает симпатию одним героям и антипатию другим. Он наполнен то лиризмом (когда говорит о душевном мире Сони), то сатирическим презрением (когда повествует о Лужине и Лебезятникове).

Растущее напряжение сюжета помогают передать диалоги. С необычайным искусством Достоевский показывает диалог между Раскольниковым и Порфирием Петровичем, который ведется как бы в двух аспектах: во-первых, каждая реплика следователя приближает признание Раскольникова; а во-вторых, весь разговор резкими скачками развивает философское положение, изложенное героем в его статье.

Внутреннее состояние персонажей передается писателем приемом исповеди. “Знаешь, Соня, знаешь, что я тебе скажу: если б я только зарезал из того, что голоден был, – то я бы теперь… счастлив был. Знай ты это!” Старик Мармеладов исповедуется в трактире Раскольникову, Раскольников – Соне. У всех – желание открыть душу. Исповедь, как правило, имеет форму монолога. Персонажи спорят сами с собой, бичуют себя. Им важно себя самих понять. Герой возражает другому своему голосу, опровергает оппонента в себе: “Нет, Соня, это не то! – начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его…” Привычно думать, что если человека поразил новый поворот мыслей, то это поворот мыслей собеседника. Но в этой сцене Достоевский раскрывает удивительный процесс сознания: новый поворот мыслей, который произошел у героя, поразил его самого! Человек прислушивается к себе, спорит с собой, возражая себе.

Портретная характеристика передает общие социальные черты, возрастные приметы: Мармеладов – спившийся стареющий чиновник, Свидригайлов – моложавый развратный барин, Порфирий – болезненный умный следователь. Это не обычная наблюдательность писателя. Общий принцип изображения сосредоточен в грубых резких мазках, как на масках. Но всегда с особой тщательностью на застывших лицах прописаны глаза. Через них можно заглянуть в душу человека. И тогда обнаруживается исключительная манера Достоевского заострять внимание на необычном. Лица у всех странные, в них слишком все доведено до предела, они поражают контрастами. В красивом лице Свидригайлова было что-то “ужасно неприятное”; в глазах Порфирия было “нечто гораздо более серьезное*, чем следовало ожидать. В жанре полифонического идеологического романа только такими и должны быть портретные характеристики сложных и раздвоенных людей.

Пейзажная живопись Достоевского не похожа на картины сельской или городской природы в произведениях Тургенева или Толстого. Звуки шарманки, мокрый снег, тусклый свет газовых фонарей – все эти неоднократно повторяющиеся детали не только придают мрачный колорит, но и таят в себе сложное символическое содержание.

Сны и кошмары несут определенную художественную нагрузку в раскрытии идейного содержания. Ничего прочного нет в мире героев Достоевского, они уже сомневаются: происходит ли распад нравственных устоев и личности во сне или наяву? Чтобы проникнуть в мир своих героев, Достоевский создает необычные характеры и необычные, стоящие на грани фантастики, ситуации.

Художественная деталь в романе Достоевского столь же оригинальна, сколь и другие художественные средства. Раскольников целует ноги Соне. Поцелуй служит выражению глубокой идеи, содержащей в себе многозначный смысл. Это преклонение перед вселенской болью и страданием, нравственное пробуждение, покаяние героя.

Предметная деталь порой раскрывает весь замысел и ход романа: Раскольников не зарубил старуху-процентщицу, а “опустил” топор на голову “обухом”. Поскольку убийца намного выше своей жертвы, то во время убийства лезвие топора угрожающе “глядит ему в лицо”. Лезвием топора Раскольников убивает добрую и кроткую Лизавету, одну из тех униженных и оскорбленных, ради которых и поднят был топор.

Цветовая деталь усиливает кровавый оттенок злодеяния Раскольникова. За полтора месяца до убийства герой заложил “маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками”, – подарок сестры на память. “Красные камешки” становятся предвестниками капелек крови. Цветовая деталь повторяется далее неоднократно: красные отвороты на сапогах Мармеладова, красные пятна на пиджаке героя.

Ключевое слово ориентирует читателя в буре чувств персонажа. Так, в шестой главе слово “сердце” повторяется пять раз. Когда Раскольников, проснувшись, стал готовиться к выходу, “сердце его странно билось – Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не забыть, а сердце все билось, стучало так, что ему дышать стало тяжело”. Благополучно дойдя до дома старухи, “переводя дух и прижав рукой стучавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, постоянно прислушиваясь”. Перед дверью старухи сердце стучит еще сильнее: “Не бледен ли я… очень, – думалось ему, – не в особенном ли я волнении? Она недоверчива – не подождать ли еще… пока сердце перестанет?” Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней…”

Символическая деталь помогает раскрыть социальную конкретику романа. Нательный крест. В момент, когда процентщицу настигло ее крестное страдание, у нее на шее вместе с туго набитым кошельком висел и “Сонин образок, Лизаветин медный крест и крестик из кипариса”. Утверждая взгляд на своих героев как на христиан, автор одновременно проводит мысль об общем для них всех искупительном страдании, на основе которого возможно символическое братание, в том числе между убийцей и его жертвами. Кипарисовый крест Раскольникова означает не просто страдания, а Распятие. Такими символическими деталями в романе являются икона, Евангелие.

Религиозный символизм заметен также в именах собственных: Соня (София), Раскольников (раскол), Капернаумов (город, в котором Христос творил чудеса); в числах: “тридцатьцелковых”, “тридцатькопеек”, “тридцать тысяч сребреников”.

Речь героев индивидуализирована. Речевая характеристика немецких персонажей представлена в романе двумя женскими именами: Луизой Ивановной, хозяйкой увеселительного заведения, и Амалией Ивановной, у которой Мармеладов снимал квартиру.

Монолог Луизы Ивановны показывает не только уровень ее слабого владения русским языком, но и ее низкие интеллектуальные способности: “Никакой шум и драки у меня не бул… никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и я это все расскажит… у меня благородный дом, и я всегда сама не хотель никакой шкандаль. А они совсем пришоль пьян и потом опять три путилки спросил, а потом один поднял ноги и стал ногом фортепьян играль, и это совсем нехорошо в благородный дом, и он ганц фортепьян ломаль, и совсем, совсем тут никакой манир…”

Речевое поведение Амалии Ивановны проявляется особенно ярко на поминках Мармеладова. Она пытается обратить на себя внимание тем, что “ни с того ни с сего” рассказывает забавное приключение. Она гордится своим отцом, который “будь ошень ошень важны шеловек и все руки по карман ходиль”.

Мнение Катерины Ивановны о ненцах отражено в ее ответной реплике: “Ах, дурында! И ведь думает, что это трогательно, и не подозревает, как она глупа!.. Иттть сидит, глаза вылупила. Сердится! Сердится! Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи”.

Не без иронии и сарказма описывается речевое поведение Лужина и Лебезятникова. Высокопарная речь Лужина, содержащая модные фразы в сочетании с его снисходительным обращением к окружающим, выдает его высокомерие и честолюбие. Карикатурой на нигилистов представлен в романе Лебезятников. Этот “недоучившийся самодур” не в ладах с русским языком: “Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем, никакого другого языка), так что он весь, как-то разом” истощился, даже как будто похудел после адвокатского подвига”. В сумбурных, неясных и догматических речах Лебезятникова, представляющих, как известно, пародию на общественные взгляды Писарева, отразилась критика Достоевским идей западников.

Индивидуализация речи ведется писателем по одному определяющему признаку: у Мармеладова деланная вежливость чиновника обильно усыпана славянизмами; у Лужина – стилистическая канцелярщина; у Свидригайлова – ироническая небрежность.

В “Преступлении и наказании” своя система выделения опорных слов и фраз. Это – курсив, то есть использование другого шрифта. Это способ обращения внимания читателей и на сюжет, и на задуманное, содеянное. Выделенные слова как бы ограждают Раскольникова от тех фраз, которые ему и выговорить-то страшно. Курсив используется Достоевским и как способ характеристики персонажа: “невежливая язвительность” Порфирия; “ненасытное страдание” в чертах Сони.

Н. А. Добролюбов в статье “Забитые люди” сформулировал направления напряженной мыслительной деятельности Достоевского: трагический пафос, связанный с болью о человеке; гуманистическое сочувствие человеку, испытывающему боль; высокая степень самосознания героев, которые страстно хотят быть настоящими людьми и одновременно признают себя бессильными.

К ним можно добавить постоянную сосредоточенность писателя на проблемах современности; интерес к жизни и психологии городской бедноты; погружение в самые глубокие и мрачные круги ада души человека; отношение к литературе как способу художественного предвидения будущего развития человечества.

Наверное, до конца своих дней мы не сможем разобраться с наследием Великой Отечественной войны. И кому, как не писателям, лучше всего понимать это. Война – это событие, которое надо было не только пережить, но и осмыслить. И поэтому вновь и вновь берутся за перо писатели и рассказывают об уроках войны. Страстная вера в то, что он обязан рассказать, а люди должны узнать о его войне, о его товарищах, которые сложили голову в стоивших нам больших жертв боях подо Ржевом, руководила и Вячеславом Леонидовичем Кондратьевым.

Повесть “Сашка” была сразу же замечена и оценена по достоинству. Читатели и критики, проявив на сей раз редкое единодушие, определили ей место в ряду самых больших удач нашей военной литературы. Я думаю, что причина этого отчасти в том, что посвящена она одной из важнейших проблем военной литературы вообще: человек на войне.

В центре художественной вселенной В. Л. Кондратьева овсянниковское поле – в воронках от мин, снарядов и бомб, с неубранными трупами, с валяющимися простреленными касками, с подбитым в одном из первых боев танком. Оно ничем не примечательно. Поле как поле. Но для героев Кондратьева все главное в их жизни совершается здесь, и многим не суждено его перейти, они останутся здесь навсегда. А тем, кому повезет, кто вернется отсюда живым, запомнится оно навсегда во всех подробностях – каждая ложбинка, каждый пригорок, каждая тропка. Для тех, кто здесь воюет, даже самое малое исполнено немалого значения: и шалаши, и мелкие окопчики, и последняя щепоть махры, и валенки, которые никак не высушить, и полкотелка жидкой пшенной каши в день на двоих. Все это составляло жизнь солдата на переднем крае, вот из чего она складывалась, чем была наполнена. Даже смерть была здесь заурядно привычной, хотя и не угасала надежда выбраться отсюда живым.

Теперь из дали мирных времен может показаться, что описанные Кондратьевым подробности: дата, которой помечена пачка концентрата, лепешки из гнилой, раскисшей картошки – не так существенны. Но ведь это все правда, так было. Можно ли, отвернувшись от грязи, крови, страданий, оценить мужество солдата, понять, чего стоила народу война? Клочок истерзанной войной земли, горстка людей – самых обыкновенных, не решающее, не вошедшее в историю сражение… Но на этом материале В. Л. Кондратьев изобразил народную жизнь во всей полноте. В малом мире овсянниковского поля открываются существенные черты и закономерности мира большого, предстает судьба народная в пору великих исторических потрясений. В малом у него неизменно проступает большое. Та же дата на пачке концентрата, свидетельствующая, что он не из запаса, а сразу, без промедления и задержек, попал на фронт, без лишних слов указывает крайний предел напряжения сил всей страны. Конечно, эта деталь подкреплена и подтверждена другими, но для полноты и точности картины необходима и она.

Фронтовая жизнь – действительность особого рода: встречи здесь скоротечны – в любой момент приказ или пуля могли разлучить надолго, часто навсегда. Но под огнем за немногие дни и часы, а иногда в одном лишь поступке характер человека проявлялся с такой исчерпывающей полнотой, с такой предельной ясностью и определенностью, которые порой в нормальных условиях недостижимы и при многолетних приятельских отношениях. Представим, что война пощадила и Сашку, и того тяжело раненного солдата, которого герой, сам раненный, перевязал и к которому, добравшись до санвзвода, привел санитаров. Стал бы вспоминать этот случай Сашка? Скорее всего, нет, для него в нем нет ничего особенного, он сделал то, что считал само собой разумеющимся, не придавая ему никакого значения. Но тот раненый солдат, которому Сашка спас жизнь, наверняка никогда его не забудет. Что из того, что он не знает о Сашке ничего, даже имени. Сам поступок раскрыл ему в Сашке самое главное. И если бы их знакомство продолжилось, оно бы не так уж много добавило к тому, что он узнал о Сашке в те считанные минуты, когда свалил его осколок снаряда и лежал он в роще, истекая кровью.

Часто говорят, имея в виду судьбу человека, – река жизни. На фронте ее течение становилось катастрофически стремительным, она властно увлекала за собой человека и несла его от одного кровавого водоворота к другому. Как мало оставалось у него возможностей для свободного выбора! Но, выбирая, он каждый раз ставит на карту свою жизнь или жизнь подчиненных. Цена выбора здесь всегда жизнь, хотя обычно выбирать приходится вещи как будто бы обыденные – позицию с обзором пошире, укрытие на поле боя. Кондратьев пытается передать это неостановимое движение потока жизни, подчиняющего себе человека; иногда у него на первый план выступает герой – Сашка. И хотя он старается использовать все возникающие возможности для выбора, не упускает ситуаций, исход которых может зависеть от его смекалки, выдержки, он все-таки во власти этого неукротимого потока военной действительности – пока он жив и цел, ему снова ходить в атаку, вжиматься под обстрелом в землю, есть что придется, спать где придется…

Тяжкий период войны изображает В. Л. Кондратьев: мы учимся воевать, дорого стоит нам эта учеба, многими жизнями плачено за науку. Постоянный мотив В. Л. Кондратьева: уметь воевать – это не только, преодолев страх, пойти под пули, не только не терять самообладание в минуты смертельной опасности. Это еще полдела – не трусить. Труднее научиться другому: думать в бою и над тем, чтобы потерь – они, конечно, неизбежны на войне – все-таки было поменьше, чтобы зря и свою голову не подставлять, и людей не класть.

Когда у Сашки спрашивают, как же он решился не выполнить приказ – не стал расстреливать пленного, разве не понимал, чем ему это грозило, – он отвечает просто: “Люди же мы, а не фашисты”. В этом он непоколебим. И простые его слова исполнены глубочайшего смысла: они говорят о неодолимости человечности. Книга Кондратьева, в которой с таким бесстрашием нарисован жуткий лик войны, в своей основе светлая книга, потому что проникнута верой в торжество человечности.

Мог ли кто-нибудь тогда, сорок лет назад, представить себе, что переживает самые главные годы своей жизни! Конечно, нет, – считали, что все еще впереди, в будущем, которое так много обещает. Дожить бы только до него… Но, читая военную прозу Вячеслава Леонидовича Кондратьева, постоянно ощущаешь, что в судьбе его героев ничего важнее и возвышеннее не будет, чем эти очень тяжелые, заполненные обычными солдатскими заботами и тревогами дни.

М. Е. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН

ОРЕЛ-МЕЦЕНАТ

“Поэты много об орлах в стихах пишут, и всегда с похвалой… Так что ежели, например, хотят воспеть в стихах городового, то непременно сравнивают его с орлом”.

Рассказчик удивляется, почему же орел мышь простил, а не наоборот. Но ведь “совсем не затем орел мышей ловит, чтоб их прощать”. Да и другие пернатые боятся орла, а вовсе им не восхищаются.

Далее автор сравнивает одного зажиточного человека с орлом. Стало ему скучно и сказал своей орлице: “Скучно сам-друг с глазу на глаз жить. Смотришь целый день на солнце – инда одуреешь”. Захотелось ему набрать дворни. “Вороны бы сплетни ему переносили, попугаи – кувыркались бы, сорока бы кашу варила, скворцы – величальные песни бы пели, совы, сычи да филины по ночам дозором летали бы, а ястребы, коршуны да соколы пищу бы ему добывали. А он бы оставил при себе одну кровожадность”.

Приказал тогда орел ястребу, коршуну и соколу собрать дворню. Собрали сначала ворон, потом “из коростелей и гагар духовой оркестр собрали, попугаев скоморохами нарядили, сороке-белобоке, благо воровка она, ключи от казны препоручили, сычей да филинов заставили по ночам дозором летать”.

“Даже кукушку не забыли, в гадалки при орлице определили, а для кукушкиных сирот воспитательный дом выстроили”.

И снегирь решил к орлу в дворню пойти. За ним и дятел-ученый. “…Авось-либо он вороньим иждивением исследования мои отпечатает!” Соловей же хотел, чтобы почитали его, потому и пошел служить к орлу, “думалось: орел ему на шею ожерелье из муравьиных яиц повесит, всю грудь живыми тараканами изукрасит, а орлица будет тайные свидания при луне назначать…”

Сова посоветовала “науки и искусства в дворнях заводить, потому что при них и орлам занятнее живется, да и со стороны посмотреть не зазорно”.

Сокол и сова решили обучить грамоте самого орла. “Учили его по звуковому методу, легко и занятно, но, как ни бились, он и через год, вместо “Орел”, подписывался “Арер”. “…Сокол тоже ежеминутно внушал, что без первых четырех правил арифметики награбленную добычу разделить нельзя.

– Украл ты десять гусенков, двух письмоводителю квартального подарил, одного сам съел – сколько в запасе осталось? – с укоризною спрашивал сокол. Орел не мог разрешить и молчал, но зло против сокола накоплялось в его сердце с каждым днем больше и больше”.

Стал от себя гнать орел учителей своих. А когда сова не захотела оставить в покое барина, “в один миг повернулся орел к сове и разорвал ее надвое”. И сокола та же участь постигла. А потом и “скворцы заленились, коростели стали фальшивить, сорока-белобока воровала без просыну, а на воронах накопилась такая пропасть недоимок, что пришлось прибегнуть к экзекуции. Дошло до того, что даже пищу орлу с орлицей начали подавать порченую”.

Стали тогда птиц казнить и в темницы заточать. “Дворня опустела. Остались орел с орлицею, и при них ястреб да коршун. А вдали – масса воронья, которое бессовестно плодилось”. “Тогда коршун с ястребом, не зная, кого изводить (воронье в счет не полагалось), стали изводить друг друга”.

Тут и вороны все разлетелись. “Погнался за ними орел, да не тут-то было: сладкое помещичье житье до того его изнежило, что он едва крыльями мог шевелить”.

О, если б я прямей возник…

Б. Пастернак

У поэтов, насколько мне известно, очень драматические судьбы. С ними все время что-нибудь случается. Не могут они жить размеренно и расчетливо. Наверное, они не могут писать хорошие стихи, находясь в идеальных, спокойных житейских условиях. Один из моих любимых современных поэтов, по-моему, идет по жизни нормальным с этой точки зрения путем. Передряги в его жизни начались наверняка много раньше, но мне известно только, что в карикатурный год правления Черненко писателей награждали орденами. Эти “свадебные” ордена такие писатели, как Окуджава и Ахмадулина, осудили и отказались от их получения. А Межиров не отказался, хотя был известен демократичностью своих взглядов. Единственное, что его как-то оправдывало, вспоминают свидетели событий, это сочиненное им по этому случаю четверостишие:

Каждый, кто писать рожден,

Костей жирно награжден.

Только Белла и Булат

Костей этих не едят.

Он не смог отказаться от награды, но написал пародию на свой счет. Хочется думать, он так поступил потому, что у него не было такой защищенности известностью, как у Окуджавы и Ахмадулиной. Но мне, хорошо знающему его творчество человеку, кажется, что причина такого поступка уходит корнями в его фронтовое прошлое. У солдата, воевавшего за родину, в крови чувство уважения к наградам.

А Межиров был в войну на передовой. Вот, например, какие стихи у него есть о войне:

Мы под Колпино скопом стоим,

Артиллерия бьет по своим…

Недолет. Перелет. Недолет.

По своим артиллерия бьет.

Надо все-таки бить по чужим,

А она по своим, по родным…

Это страшные по своему откровению стихи, мне кажется, гораздо крамольнее того, если бы он отказался от ордена. А еще у него есть такие строки, обращенные к России:

… Зачем в твоем вокзале,

Хоть войны миновали,

Спят люди на полах?

Итак, несмотря на прошлые заслуги, А. Межиров неотказом от ордена разошелся с определенной литературной средой. По этом поводу он написал с иронией:

Поскольку со всеми в единой системе

Я был, но ни с этими не был, ни с теми…

Мне нравится эта его ирония над временем и собой. Поэт видит в борьбе за различные идеалы много лукавства:

Кто увлечен арийством, кто шаманством,

Кто в том, кто в этом прозревает суть, –

Лишь только б расплеваться с христианством

И два тысячелетья зачеркнуть…

Если внимательно просмотреть творчество Межирова, то найдешь в его сборниках стихи, в которых он уже тридцать лет назад предсказал гибель коммунистической системы:

Все хорошо, все хорошо:

Из Мавзолея Сталин изгнан,

Показан людям Пикассо,

В Гослитиздате Бунин издан,

Цветам разрешено цвести,

Запрещено ругаться матом.

Все это может привести

К таким плачевным результатам.

Литературный ученик Межирова Олег Хлебников пишет об еще одной жизненной передряге, которая постигла моего любимого поэта, так:

“… межировский страх все менее “державный” и оправданный по мере ветшания империи – деградировал до конкретной боязни наказания за совершенный поступок (дорожно-транспортное происшествие, в результате которого погиб человек)”.

Видимо, московская литературная среда, и так скептически настроенная в отношении Межирова, после этого несчастного случая вообще на него ополчилась. Поэт вынужден был уехать из России. Сейчас, я слышал, он живет в Америке и ведет какую-то передачу по радио, вещающем на Брайтон-Бич. Ему уже восьмой десяток и начинать новую жизнь поздно.

Но пока поэт жив, надежда всегда остается. Тютчев, например, свои лучшие стихи написал в преклонном возрасте. А в эмиграции побывали и остались навечно многие замечательные русские поэты. Во всяком случае в Америке моего любимого поэта не достанут злые языки, которым он порою отвечал так:

А если я и вправду заикаюсь,

Как Моисей, то вовсе отыми

Дар речи, ибо не пред Богом каюсь,

А только перед грешными людьми.

Я начал издали, потому что только самые общие причины объясняют, по-моему, почему наш национальный репертуар до сих пор так беден, да, кажется, таким и останется; почему постоянно возобновляемый разговор о нем вертится все на одних и тех же именах, и воображение наше осекается на них, при этом все мы испытываем тайную или явную неудовлетворенность и желание найти что-то, чего, в сущности, нет; чего, по моему мнению, и ждать не стоит, ибо все наши надежды и помыслы надлежит обратить в другую сторону; от России надо ждать большего, чем “национальное возрождение” и связанный с ним литературный подъем.

Тот путь – европейский; наш путь – иной путь; путь “презрений и несчастий”, развитие, идущее скачками, сопровождаемое вечными упадками, постоянными растратами и потерями того немногого, что удалось скопить и сколотить; величайшие наши достижения – незакономерны, случайны, как будто украдены у времени и пространства ценою бесконечных личных трагедий, надрывов и отчаяний наших великих творцов.

Разве не это сказывается в той великой неудовлетворенности, которая овладевала нашими лучшими художниками? – Автор “Горя от ума” писал по поводу своего создания: “Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было”. – Автор “Ревизора” оставил заметку под заглавием: “Как нужно сыграть эту драму”: “Облечь ее в месячную чудную ночь и ее серебряное сияние и в роскошное дыхание юга. Облить ее сверкающим потоком солнечных лучей, и да исполнится она вся нестерпимого блеска! Осветить ее всю минувшим и вызванным из строя удалившихся веков, полным старины временем, обвить разгулом, козачком и всем раздольем воли. И в поток речей неугасимой страсти, и в решительный отрывистый лаконизм силы и свободы, и в ужасный, дышащий диким мщением порыв, и в грубые, суровые добродетели, и в железные несмягченные пороки, и в самоотвержение неслыханное, дикое и нечеловечески великодушное. И в беспечность забубенных веков”.

Те и другие слова принадлежат русским гениальным писателям, которые и до сих пор возглавляют наш репертуар. Первый скорбит о неудаче того произведения, которое доселе кажется нам непревзойденным, единственным в мировой литературе, неразгаданным до конца, символическим в истинном смысле этого слова. Слова второго полны напряжения, гипербол, противоречий, казалось бы несовместимых; точно художник ищет вырвать у жизни самое драгоценное, после чего жизнь сама оскудеет, уступая место воссиявшему над ней искусству.

Русские гениальные писатели все шли путями трагическими и страшными; они урывали у вечности мгновения для того, чтобы упасть во мрак и томиться в этом мраке до нового озарения. Они искали каких-то сверхрациональных источников для своего творчества. Русские талантливые писатели пытались укрепиться на случайных плотах, несомых течением, или сами попадали в благоприятную волну, которая, казалось им, несла их по

Одному направлению; но внезапно поднимавшиеся бури смывали их с плотов, бросали в водовороты; благополучны сравнительно были одни ремесленники, которые, крепко цепляясь за политическую и религиозную скорлупу России – самодержавие и православие, – сидели за этим до времени “безопасным рубежом” и “лаялись, как псы, из-за ограды”.

Ныне скорлупа отвалилась, и, кажется, не за что уж ухватиться; почва ушла из-под ног, литературе и драме не на чем расцвесть. Да, в европейском смысле им расцвесть пока не на чем; но ведь, в сущности, такой почвы в России никогда не было; то, что питало патриотическое вдохновение ремесленников, оказалось лишней скорлупой, а в лучшем случае – вымыслом гениального воображения; сжимаемое отовсюду, оно шло только демоническими путями и играло бармами и шапкой Мономаха, нам не нужными.

Трагические же прозрения Грибоедова и Гоголя остались; будущим русским поколениям придется возвращаться к ним; их конем не объехать. Будущим поколениям надлежит глубоко задуматься и проникнуть в источник их художественного волнения, переходившего так часто в безумную тревогу.

В своей балладе “Лесной царь” великий немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гете рассказывает нам об отношении человека к природе. В этом произведении три главных героя: маленький мальчик, его отец и “лесной царь” – это большой темный лес, через который они скачут.

Отец и маленький мальчик едут домой. Возвращаются они очень поздно, и мальчику кажется, что темный лес с белым туманом – это “лесной царь с седой бородой”:

“Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?”

“Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:

Он в темной короне, с густой бородой”.

“О нет, то белеет туман над водой”.

Маленький мальчик боится темного леса. Ему кажется, что лес населен страшными зверями и загадочными существами. Все эти существа для него враги, они все хотят на него напасть.

В те времена, когда Гете писал свою балладу, у простых людей было еще очень много суеверных представлений о лесе. Бабушки рассказывали детям о страшной чаще, в которую нельзя ходить, там водится леший, живут волки и другие хищные звери.

Поэтому маленький мальчик так и дрожал. После бабушкиных сказок ему любой шелест веток от ветра казался голосом лесного царя, который с ним говорит. В каждом шуме, доносившемся из-за деревьев, ему чудилась угроза:

“Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой”.

И как отец ни убеждал сына, что все это только ему кажется, ужас перед таинственной и незнакомой природой оказался сильнее, чем слова родного отца. Мальчик трясется от страха, потому что он с самого раннего детства верит в чертей и другую нечисть. Ему кажется, что все эти существа хотят непременно схватить его и причинить ему зло. И он уже не говорит с отцом, а кричит ему:

“Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать”.

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит.

И в конце концов малыш не выдерживает. Страх был так велик, темный холодный лес так его пугал, что мальчик умер прямо на руках у своего отца:

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

Невежество и слепая вера в чудеса и волшебство – вот, как мне кажется, причина трагедии. Немецкий поэт рассказал нам историю на первый взгляд простую, но, как в любом великом произведении, у нее множество прочтений, и говорит он в ней и об этом.

“Вишневый сад” Чехова представляет собой сочетание комедии – “местами даже фарса”, как писал сам автор, с нежной и тонкой интригой. Соединение этих двух начал позволяет Чехову неоднозначно оценивать происходящее, давать двойственную, трагическую характеристику героям. Высмеивая их слабости и пороки, автор одновременно сочувствует им. Среди героев “Вишневого сада” нет ни одного чисто комического персонажа. Так, постаревший ребенок Гаев в иные минуты своей сценической жизни вызывает жалость и сострадание. Епиходов не только смешон со своими бесконечными неудачами, он и в самом деле несчастен! Все у него некстати, любовь его отвергнута, самолюбие его постоянно страдает. Персонажей “Вишневого сада” Чехов не делит на положительных и отрицательных, все они одинаково несчастны, одинаково недовольны своей жизнью.

Драму своих героев Чехов видит именно в их повседневной жизни, поэтому главное внимание он уделяет изображению будней, а события отодвигаются на второй план. Сюжет и композиция в пьесе носят чисто внешний, организующий характер. Само событие продажи вишневого сада является неотвратимым. Между Раневской, Гаевым и Лопахиным не возникает конфликта. Раневская и Гаев практически добровольно отказываются от вишневого сада и после его продажи даже чувствуют некоторое облегчение.

“В самом деле, теперь все хорошо, – говорит Гаев. – До продажи вишневого сада мы все волновались, страдали, а потом, когда вопрос был решен окончательно, бесповоротно, все успокоились, повеселели даже”. Имение как бы само плывет в руки Лопахину. Петя Трофимов и Аня даже и не пытаются препятствовать этому. Свой “вишневый сад” они видят только в мечтах. Таким образом, Чехов изображает все события в их закономерном развитии, сами эти события не содержат в себе конфликта. Главный же конфликт развивается в душах героев. Он заключается не в борьбе за вишневый сад, а в недовольстве своей жизнью, невозможности соединить мечту и реальность. Поэтому после покупки вишневого сада Лопахин не становится счастливее, он так же, как и остальные герои пьесы, мечтает о том, чтобы скорее “изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь”.

Особенности конфликта повлекли за собой изменения в изображении драматургических характеров. Герои пьесы выявляют себя не в поступках, направленных к достижению цели, а в переживаниях противоречий бытия. Поэтому в пьесе отсутствует напряженное действие, оно сменяется лирическим раздумьем. Герои “Вишневого сада” не реализуют себя не только в действии, но и в слове. Каждая произнесенная фраза обладает скрытым подтекстом. Возникает так называемое “подводное течение”, несвойственное классической драме. Примером тому может служить следующий диалог героев:

“Любовь Андреевна (задумчиво). Епиходов идет…

Аня (задумчиво). Епиходов идет…

Гаев. Солнце село, господа.

Трофимов. Да”.

В данном случае слова значат гораздо меньше, чем чувство неустроенности своей жизни, скрывающееся за обрывками фраз.

Таким образом, именно в лирическом подтексте отражается сложная, противоречивая духовная жизнь героев. В пьесе “Вишневый сад” Чехов создает особую лирическую атмосферу. Автор не дает резкой индивидуальной речевой характеристики героям, скорее, их речь сливается в одну мелодию. С помощью этого эффекта автор создает ощущение гармонии. И, несмотря на то что Чехов разрушает сквозное действие, которое явилось организующим началом в классической драме, его пьеса не утрачивает внутреннего единства. Важно и то, что общее построение пьесы – это и настроение каждого героя. Поэтому все персонажи внутренне очень близки друг другу. На это общее настроение откликается в драме каким-то трагическим звуком: “…все сидят, задумавшись, тишина, слышно только, как тихо бормочет Фирс, вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий и печальный”. В финале к этому звуку прибавляется и другой, еще более безотрадный: “Слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву”.

Новаторство Чехова-драматурга заключается в том, что он отходит от принципов классической драмы и отражает драматическими средствами не только проблемы, но и показывает психологические переживания героев.