В повести “Суходол” И. А. Бунин рисует безумную российскую действительность, которая порождает русскую душу, полную причудливых контрастов: то щедрую и отзывчивую, то безудержную и страстную.
Как писал позже сам Иван Алексеевич, “Суходол” относится к произведениям, “резко рисовавшим русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы”.
Удивительно уже то, какими страстными приверженцами Суходола были его обитатели. Так, дворовая девушка Наталья “целых восемь лет отдыхала… от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать”, но все-таки при первой же возможности возвращается туда. “Барышня” тетя Тоня прозябала в нищете, в бедной крестьянской избе, но не допускала даже мысли о жизни в другом месте, хотя “и счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол”. Глубоко тоскует по родным местам беззаботный и легкомысленный Аркадий Петрович. “Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!” – говорит он.
В чем же причина такой сильной привязанности к этому глухому месту, к “…голому выгону, к избам и оврагам, и разоренной усадьбе Суходола”? Писатель объясняет это особенностью “суходольской” души, над которой огромную власть имеют воспоминания, очарование степных просторов и древняя семейственность. В повести показаны кровные и тайные узы, “незаконно” связывающие дворовых и господ. Все, в сущности, родственники в Суходоле. “…Кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку”. Согласно семейным преданиям, в жилах дедушки – Петра Кирилловича течет не только кровь знатных и легендарных предков, “людей вековой литовской крови да татарских князьков”. Лакей Герваська является его незаконным сыном, а Наталья, нянька молодых господ Хрущевых, воспринимается ими как истинно родной человек. Может, поэтому так причудливо переплетаются в характере суходольцев вспыльчивость, доходящая до неистовства, и отходчивость, крайняя жестокость и мягкость, сентиментальность, мечтательность. Быт тоже оказал свое влияние на душевное состояние людей. Даже дом суходольский был сумрачен и страшен: темные бревенчатые стены, темные полы и потолки, темные тяжелые двери, черные иконы, которые жутко озарялись сполохами и отблесками молний в ненастные грозовые ночи. “По ночам в доме было страшно. А днем – сонно, пусто и скучно”. Даже заветная дедовская икона святого Меркурия, “мужа знатного”, обезглавленного врагами, вызывает страх: “И жутко было глядеть на суздальское изображение безглавого человека, державшего в одной руке мертвенно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, – на этот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько страшных пожаров, расколовшийся в огне, толсто скованный серебром и хранивший на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами”.
Вокруг барского дома широко раскинулась деревня – “большая, бедная и беззаботная”. Жители ее “все в господ” – не отличаются хозяйственностью и практичностью. На них тоже оказали влияние упадок и вырождение помещичьей жизни, ненормальность ее. Быт Суходола – уродливый, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию. Так, потомки господ Хрущевых узнают из рассказов своей няни Натальи, что “…сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума – от несчастной любви-и тетя Тоня; …узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки”.
Не удивительно, что Горький назвал повесть “Суходол” одной “из самых жутких русских книг”. Это повесть о сокрушительных страстях, тайных и явных, безгрешных и порочных. Против этих страстей бессильны любые доводы рассудка, они всегда разбивают жизни.
“Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть”. Вот дедушка Петр Кириллович, впавший в детство и доживающий свои дни в тихом помешательстве. Романтики из дворовых объясняли его слабоумие любовной тоской по умершей красавице жене. Погибает Петр Кириллович внезапно и нелепо от руки своего незаконного отпрыска Герваськи, страшного человека, которого боятся и дворовые, и сами господа. “У господ было в характере то же, что и у холопов: или властвовать, или бояться”.
Следующей жертвой роковых страстей стала дочь Петра Кирилловича – барышня Тонечка. Влюбившись в товарища брата, она “тронулась” и “обрекла себя в невесты Иисусу сладчайшему”. Жила, переходя от тупого равнодушия к приступам бешеной раздражительности. Но и в ее безумии все видели что-то мистическое и страшное. “Уже все понимали теперь: по ночам вселяется в дом сам дьявол. Все понимали, что именно, помимо гроз и пожаров, с ума сводило барышню, что заставляло ее сладко и дико стонать во сне, а затем вскакивать с такими ужасными воплями, перед которыми ничто самые оглушительные удары грома”.
Доживала свои дни барышня в крестьянской избе, заставленной обломками старой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной рухнувшим на бок фортепьяно”. На этом фортепьяно юная Тонечка, смуглая и черноглазая, в платье из оранжевого шелка, когда-то играла для него.
Трагически сложилась и судьба Натальи, дворовой девушки. Не удивительно – ведь Суходол присушил ее душу, овладел всей ее жизнью. А самым прекрасным и удивительным в ее жизни была любовь к барину Петру Петровичу, которую она пронесла до конца своих дней. Со сказочным аленьким цветочком сравнивает ее сама Наталья. Но не суждено цвести аленькому цветочку в Суходоле. Сказка кончилась очень скоро, кончилась стыдом и позором: “Аленьким цветочком, расцветшим в сказочных садах, была ее любовь. Но в степь, в глушь, еще более заповедную, чем глушь Суходола, увезла она любовь свою, чтобы там, в тишине и одиночестве, побороть первые, сладкие и жгучие муки ее, а потом надолго, навеки, до самой гробовой доски схоронить ее в глубине своей суходольской души”.
Душу Натальи Бунин называет “прекрасной и жалкой”. Наверное, красота ее внутреннего мира в том, что она способна на глубокие и благородные чувства. Хотя Петр Петрович жестоко поступил с ней, она не затаила злобу, а пронесла свою любовь через всю жизнь. Нет у нее зла и на барышню, которая “измывается” над ней: то говорит, как с равной, то набрасывается за малейшую провинность, “жестко и с наслаждением” вырывая ей волосы. Но Наталья не испытывает ненависть к своей мучительнице. Более того, она “души в ней не чает”, жалеет ее, считает себя ответственной за нее, ее нянькой и подругой. Наталья готова разделить несчастную судьбу барышни: “…видно, на роду написано ей погибать вместе с барышней”, “…сам Бог отметил их с барышней губительным перстом своим”. Наверное, это одна из особенностей славянской души – стремление к самопожертвованию, к страстной самоотверженной любви, покорности и даже обожанию своих обидчиков. Точно так же дедушка Петр Кириллович и Аркадий Петрович любят Герваську, который издевается над ними, ведет себя грубо и дерзко.
Эти чувства трудно объяснить. Они не поддаются логике и здравому смыслу. Немец, англичанин или француз не смог бы вести себя так, может быть, поэтому и возник миф о загадочной русской душе.
Для обитателей Суходола характерны также фатализм – “чему быть, тому не миновать” – и религиозность.
У барышни Антонины религиозность носит истерический оттенок, чем-то напоминающий кликушество. Наталье же вера в Бога приносит покорность и смирение перед судьбой: “У Бога всего много”. У прохожих богомолок она научилась терпению и надежде, безропотному принятию всех жизненных испытаний. После того, что ей пришлось пережить, она охотно берет на себя роль “чернички, смиренной и простой слуги всех”: “И так как любят суходольцы играть роли, внушать себе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка”. Наверное, из-за этой безропотной покорности, безволия, непротивления судьбе Бунин и считает жалкой душу этой женщины.
По мнению писателя, уродства российской действительности вызывают к жизни бездны русской души. Бунин не навязывает эту мысль, она напрашивается сама. Почему столько страданий приходится перенести обитателям Суходола, почему так нелепо и трагически складываются их судьбы и так же нелепо и страшно они умирают? По мнению писателя, в этом повинны и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, и привычка к дикости. Позже он писал; “Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность, – вечная надежда, что придет какал-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни”.
Слабы, “жидки на расправу” оказались суходольцы, потомки степных кочевников. Быстро обнищал, выродился и начал исчезать с лица земли их род. Их дети и внуки застали уже не жизнь, а предания, воспоминания о ней. Чужим стал для них степной край, ослабела связь с бытом и сословием, из которого они вышли. Возможно, это и к лучшему. В них, молодых, заключались все надежды России, стремление к переменам и к лучшей жизни.