В 1826 году А. С. Пушкин, находясь в ссылке в Михайловском, пишет стихотворение “Пророк”. Чуть позже, отправляясь на аудиенцию к Николаю I, который вызвал А. Пушкина из Михайловского в Петербург, поэт захватывает листок со стихотворением с собой. Почему же Пушкин придал такое важное значение этому стихотворению? После расправы над декабристами Пушкин переживает сильное потрясение и долгое время не пишет стихов. Находясь в ссылке в Михайловском, преследуемый мыслью “о друзьях, братьях, товарищах”, он обдумывает свою новую роль в обществе и свои возможности влияния на ход русской истории через фигуру Николая I. Поэт сознает, что обладает огромной властью над современниками. Образ библейского пророка, поучающего и спасающего свой народ, служит для А. Пушкина примером.
Стихотворение сложилось под непосредственным впечатлением от службы в церкви. Готовность к жертве, выраженная в библейской “Книге Исайи”, служит А. Пушкину примером. В отчаянном письме к Плетневу Пушкин восклицает: “Душа! Я пророк, ей-богу, пророк!”
Вживаясь в образ пророка, А. Пушкин почти текстуально следует за теми главами “Книги Исайи”, где Исайя рассказывает нам, как обыкновенный человек превращается в пророка. Библейская лексика, обилие церковнославянизмов создают высокую торжественность стиля и сообщают пушкинскому стихотворению сакральный смысл. Ведь пророк доносит до людей не свои собственные мысли, а то, что он услышал от Бога.
Подтвердим прямую связь пушкинского и библейского пророка текстуально.
Библия:
И послан бысть по мне един от
Серафимов…
И прикоснулся к устам моим и рече:
се прекоснуся сие устам
твоим, и… беззакония твоя, и
грехи твоя очистит.
В руце своей имаше угль горяшь…
О, окаянный аз, яко…….
И рече: или, и рцы людям
У Пушкина:
Глаголом жги сердца людей! сим…
И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился…
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный И лукавый…
И уголь, пылающий огнем…
Как труп в пустыне я лежал.
Конечно, славянский текст стихов Исайи творчески переосмыслен поэтом, и мы не можем говорить о простом заимствовании. Переложение псалмов и других библейских текстов – устойчивая традиция русской поэзии XVIII – XIX веков. В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин – поэты русского классицизма – вспоминаются нам в связи с этой традицией. И А. Пушкин, сохраняя завораживающе торжественный стиль, свойственный классицистическим переложениям священных текстов, создает величайший философский манифест. По-моему, не столько перелагающий смысл Библии, сколько утверждающий мысль самого Александра Сергеевича Пушкина о жертвенном служении народу мудреца и поэта-пророка. Пушкинское стихотворение разные исследователи прочитывали по-своему. Некоторые ставили его в один ряд со стихотворениями о роли поэта и поэзии (“Поэт”, “Поэту”, “Поэт и толпа”), кое-кто рад был расценить пушкинского “Пророка” как политический демарш. Глубоко верующие люди видят в образе поэта-пророка посредника между Богом и людьми.
Проблему взаимоотношения пророка со всеми людьми, а не только с “мирской властью” решает и М. Ю. Лермонтов в своем стихотворении “Пророк”, являющемся откликом на пушкинское (написано спустя 15 лет, в 1841 г.). Лермонтов начинает с того, чем закончил Пушкин:
С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка…
Лермонтовский пророк уже не посредник между Богом и людьми. У М. Лермонтова пророк – гонимый людьми гений. Главная мысль стихотворения в том, что “нет пророка в отечестве своем”. Отверженный, не понятый людьми “прорицатель”, “дух изгнанья” Демон, гордый Мцыри – это герой Лермонтова-романтика. Отказываясь от смысловой соотнесенности с “Книгой Исайи”, где высшим долгом пророка является донесение до людей гласа Божьего, М. Лермонтов рисует своего пророка как романтического героя-изгнанника. (Хотя некоторые, возможно не осознанные самим М. Лермонтовым заимствования из “Плача” пророка Иеремии недавно отмечены исследователями.)
Духовная “пустыня мрачная” из пушкинского стихотворения приобретает у М. Лермонтова черты некой романтической пустыни, неведомой экзотической земли, освещенной звездами и противопоставленной “шумному граду”.
Таким образом, сопоставив два стихотворения, мы видим их безусловную связь и общие черты: метафоричность, обращение к библейскому образу. Однако по стилю пушкинское стихотворение более философическое, в нем больше церковнославянизмов, оно ближе к традициям классицизма, хотя ни в коей мере не сводится к ним. М. Лермонтов же раскрывает тему пророка, как тему трагического непонимания людьми свободной творческой личности, намеренно отказываясь от архаизмов и используя глубоко проникновенные печальные разговорные интонации, свойственные романтикам.