КЛАССИКА
Б. А. ЛАВРЕНЕВ
СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ АВТОРСКОЙ ПОЗИЦИИ В РАССКАЗЕ Б. ЛАВРЕНЕВА “СОРОК ПЕРВЫЙ”
Среди средств выражения авторской позиции обычно называют заглавие произведения, символику, деталь, пейзажные и портретные зарисовки и т. д. Все это присутствует в рассказе Б. Лавренева, но выявить авторскую позицию, на мой взгляд, в этом произведении очень сложно. Сама композиция рассказа, его расчлененность на главы с длинными названиями для меня являются знаком его сложнейшей диалогичности, знаком его близости, как это ни странно, и драматическому жанру. Думаю, что экранизация и постановки на сцене в данном случае более чем оправданны.
Перечитывая этот рассказ (один из самых талантливых в мировой литературе рассказов о любви, как мне кажется), я всегда вспоминаю мою любимую пьесу – “Отелло” Шекспира. Как вы думаете, на чьей стороне автор пьесы? Кто для него жертва – Отелло или Дездемона?
Мне кажется, что Лавренев не винит Марютку в содеянном, как не винит Шекспир мавра-убийцу. (Почему-то даже символика имен: Мавр – Марютка, их созвучие для меня значимы.) Оба главных героя – жертвы страшного мира, й выстрел Марютки, раздробивший голову Говорухи-Отрока, в той же мере направлен в ее сердце.
Говоря о таком средстве выражения авторской позиции, как композиция, нельзя не обратить внимание на развязку, собственно, ради нее и выстроено все здание повествования. “Гибнущая в огне и буре планета”, “грохот гибели мира” – эти слова характеризуют не только предсмертные ощущения поручика, но и тот Апокалипсис, который наступил для всей страны, разорванной не на красных и белых, а на “розовые нити нервов”. Если возможна такая ситуация, когда женщина убивает свою единственную любовь, свое будущее, насилует свою женскую природу, то, значит, возможно и все дальнейшее – расстрелы, лагеря, геноцид. Планета гибнет, любовь уже больше не цементирует мир. Вспомним слова Евангелия: “Аще дом разделится, не может стояти дом тот”.
Ярким средством выражения позиции автора служит и название рассказа. Сорок первой жертвой Марютки был несчастный поручик. Рассказ назван не “Марютка” и не “Вадим”, а по числу, обозначающему счет жертв. Для меня это свидетельство сочувствия автора поручику, более несомненного, чем, скажем, подчеркиваемые в его портрете тонкость и одухотворенность: красота, голубые глаза и т. д. Но мотив жертвы все же неоднозначен. Хочется повторить, что и Марютка,
Как бы ни сложилась ее дальнейшая судьба, обречена на духовную гибель, если не физическую. Поручик, полюбивший духовную дикарку – “Пятницу”, не понял одного: отравленная всем виденным, идеологией “малинового” Евсюкова, а также собственноручно совершенными сорока (!) убийствами, Марютка не годилась для жизни на духовном материке поручика. Такие на Большой земле нормального человеческого существования не приживаются. Может быть, поручик надеялся на чудо, чудо духовного воскресения, но он был романтиком XIX века. (Само имя “Вадим” звучит романтично, по-лермонтовски.) Это время прошло.
Обратимся к рассмотрению эпитетов, щедро используемых автором для создания определенного настроения. Синие глаза поручика, синь моря, синий дымок, синий абажур, противопоставленный багровому, все залившему “кровавым блеском” закату. Такова правда поручика. Марютка противопоставляет ему свое – кровь: “Люди правду ищут, в кровях мучаются… каждая конфета в кровях перепачкана”. В речи автора присутствуют и другие цвета, как бы напоминающие о многообразии красок мира, о живой жизни: “золотой”, “ярко-желтый”, “канареечный” остров, “золотое” солнце в “грузной синеве”, “рыжие купола юрт”, “желтого крепкого дуба” бот, “холодный блистающий мед” воды. Краскам природы нарочно противопоставлены ядовитые оттенки анилиновых красителей, реквизированные ревштабом для покраски кожаных. курток комиссаров: “…и заполыхала туркестанская Красная Армия всеми отливами радуги – малиновыми, апельсиновыми, лимонными, изумрудными, бирюзовыми, лиловыми”. Мотив ряжения? Сам Евсюков в своей малиновой куртке напоминает “пасхальное яйцо”, но не буквы ХВ (“Христос Воскрес”), а перекрест ремней боевого снаряжения образует крест на его куртке. Ни христианской, ни даже человеческой жалости не испытывает Евсюков ни к друзьям, ни к врагам. Убежденный в правоте своего дела (“За трудящихся всего мира”), он хладнокровно обрекает на голодную смерть киргизов. Гамму его чувств автор передает в словах: “…Зверел и, сам морщась от жалости, тыкал наганом в плоские носы…” Недаром дорогу Евсюкова и его отряда называет писатель “черной”. Сам комиссар и пристреливал своих ослабевших товарищей, которые были не в силах идти дальше “за трудящихся всего мира”.
Большое место в рассказе занимают своеобразные вставки – стихи Маяковского, рассказы поручика. Дискуссия Марютки и ее пленника о стихах – извечный спор о мастерстве и таланте. “Стихи у меня, – говорит Марютка, – с люльки в сердце закладены”. Скажем – талант? Кажется, автор на стороне Марютки. Но в желтых с “кошачьим огнем” глазах ее – “мечтание”, чтобы “написали в книжке и подпись везде проставили: “Стих Марии Басовой”. Автор не скрывает, что стихи Марютка пишет не только потому, что они, хоть и не умелые, рвутся из сердца, но и потому, что хочет прославиться. Рассказчик отнюдь не издевается над Марюткиным виршеплетством. Не вина, а беда Марютки в том, что бесчеловечная идея никогда еще не порождала подлинные шедевры. Может быть, и талант, и артистизм, “много экспрессии, чувства”, говоря словами поручика, живут в душе полуграмотной рыбачки, но душа Марютки – жертва малиново-анилиновой кожаной куртки. Талантливые стихи о том, как “мы их били с пулемета”, не давались не то что Марютке, а и самому Маяковскому. Кажется, еще Ренан сказал, определяя сущность искусства, что девушка может петь о потерянной любви, но скряга не может петь о потерянных деньгах.
Рассказы поручика характеризуют его как натуру поэтическую. Он по образованию филолог, ему свойственно чувство прекрасного. Но прямое противопоставление героя и героини не входит в задачу автора. Авторская позиция, повторюсь, неоднозначна. Недаром лейтмотивом образа Говорухи-Отрока становится одиночество. Он один стрелял, прежде чем был разбит его отряд, один шел, не сгибаясь, под ветром, гнувшим в три погибели бойцов Евсюкова, он одинок в жизни вообще. Увидев парус, он выкрикивает лермонтовское: “Белеет парус одинокий…”
Эта строка является метафорой судьбы героя рассказа. Может быть, самая трагическая нота в рассказе – это чудовищное противоречие в душах героя и героини: он – гуманист, убегающий от людей, она – убийца, стремящийся к людям. И оба – на необитаемом острове.
“Сорок первый” – рассказ, задевающий в душе какую-то болезненную струну, звучание которой не смолкает долгие годы. Тема любви стара, как мир, и “сильна, как смерть”. Но Борис Лавренев рассказал любовную историю, переплетая идиллию с трагедией, глубину психологизма со щемящей болью недоумения: “Что ж я наделала?” Этот последний вопль обезумевшей Марютки впору было подхватить всей стране. Не это ли хотел сказать автор?