О “Вишневом саде” Чехов писал: “Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс.” Внешне события, о которых упоминается в пьесе, драматичны. Но Чехов сумел найти такой угол зрения, что печальное обернулось комическим. Герои, которых выводит он на сцену, не способны к серьезным, драматическим переживаниям. Они странны, смешны, как и все, что делается ими. Но так как для Чехова нет просто “героев”, а есть люди, то автор невольно сочувствует “недотепам” прошлого. Иными, чем есть, они уже быть не могут. Комедия вышла особая – лирическая, грустная, в то же время остро социальная, обличительная. Чеховская улыбка тонка, порой незаметна, но тем не менее беспощадна. Комедийное звучание “Вишневого сада” при наличии остродраматичных ситуаций составляет его жанровое своеобразие.
Попытаемся понять скрытый комизм пьесы, ее “спрятанный” смех, чаще грустный, чем веселый; рассмотрим, как под пером художника драматическое становится смешным.
Понимать и оценивать комическое всегда трудно. Комизм “Вишневого сада” не в событиях, а в поступках и разговорах героев, в их нескладности, беспомощности. “Думайте, господа, думайте”, – говорит Лопахин, предостерегая от беды. И вот выясняется, что господа не умеют думать – не научились. Отсюда, собственно, и начинается комедия. В критические моменты Гаев размышляет о том, как послать “желтого” в середину, а Раневская перебирает в памяти свои “грехи”. Они ведут себя, как дети. “Многоуважаемый шкаф”, – говорит Гаев, но ничего не делает для того, чтобы этот шкаф не продали с молотка. С таким же “уважением” он относится и к саду, и к сестре, и к своему прошлому. “Много и некстати” говорит. Перед шкафом – можно, но перед слугой?! Раневскую возмущает именно это, а не то, что ее брат болтлив и глуп. Гаев говорит, что пострадал за убеждения. Вот одно из них: “Зачем трудиться, все равно умрешь”. За такое “убеждение” он действительно пострадал. Характерно, что Чехов заставляет Гаева и Лопахина произносить одно и то же слово: Гаев “чистого” посылает в угол, а Лопахин зарабатывает сорок тысяч “чистого”. Как видно, есть тут разница, и немалая.
Лакей Яша не может “без смеха” слышать Гаева. Не стремится ли Чехов и у читателя вызвать такое же отношение к Леониду Андреевичу, в речах которого не больше смысла, чем в “бормотании” Фирса? Многие реплики Гаева заканчиваются многоточием. Его постоянно обрывают, хотя он – старший в доме. У Чехова все имеет значение: и то, о чем говорит персонаж, и то, как он это делает, и то, как и о чем он молчит. Гаевское молчание не делает его взрослее и серьезнее. Он и тут теоретически “кладет” шар, а закончит тем, что положит к ногам “мужика” свое родовое имение. Драма? Если да, то комическая. “Ты все такой же, Леня”, – замечает Раневская. Это относится не к внешности Гаева, а к его ребячливым манерам. То же самое он мог бы сказать о своей сестре. Появились железные дороги, телеграфные столбы, дачники, а господа все такие же, как полвека назад. Теперь они пытаются в “детской” спрятаться от жизни, от ее жестоких ударов.
Раневская вспоминает об утонувшем сыне, “тихо плачет”. Но читатель не может расчувствоваться, ему определенно мешает автор, который в реплику Раневской: “Мальчик погиб, утонул… Для чего? Для чего?” вносит диссонирующую перебивку: “Там Аня спит, а я громко говорю, поднимаю шум”. И дальше: “Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?” И драматического не получилось, ибо непонятно, что же больше волнует Любовь Андреевну: утонувший мальчик, спящая Аня или подурневший Петя… Комического эффекта Чехов достигает разными средствами. О Пищике, например, Фирс говорит: “Они были у нас на святой, полведра огурцов скушали…” Полведра – это уже не скушали, а… Недаром после реплики Фирса Лопахин шутливо бросает: “Экая прорва”.
Большое значение имеет смысловой подтекст. Раневскую, по ее словам, “потянуло” в Россию, на Родину, а в действительности она “едва доехала”, т. е. вернулась вынуждено, после того как ее обобрали, бросили. Вскоре ее так же “потянет” в Париж… “курьерским”. Она поедет на деньги, посланные “дитюсе”, и, конечно, промотает их с “диким человеком”.
“Пойдем со мной”, – говорит Аня своей матери после продажи имения. Если бы Раневская пошла! Возник бы драматический поворот темы: новая жизнь, трудности, невзгоды. Но вышла комедия: жизнь ничему не научила эту взбалмошную, эгоистичную женщину, которая, впрочем, не лишена многих положительных черт. Но все это гибнет в ее чудовищном легкомыслии и эгоизме. Раневская не скажет: надо быть, наконец, деловой, трезвой. Она скажет иное: “Надо влюбляться”. На просьбы Пищика дать ему взаймы денег она с легкостью отвечает: “У меня в самом деле ничего нет”. “Ничего” беспокоит Аню, Варю, наконец, Лопахина, но не Раневскую и Гаева. Любовь Андреевна постоянно теряет кошельки. Даже если бы план Лопахина был принят, это бы ничего не изменило: господа “сорят” деньгами. Муж Раневской умер от шампанского, он “страшно пил”. И господа делают все “страшно”: страшно пьют, страшно влюбляются, страшно болтают, страшно беспомощны и легкомысленны…
Так возникает комизм нелепости, странного чудачества. В нем истоки скрытого смеха. Жизнь подобных людей так и не сложилась в драму, а потому “вышла” комедия. Известную мысль о том, что история повторяется дважды: один раз как трагедия, второй – как фарс, можно проиллюстрировать на героях пьесы “Вишневый сад”.