Действие четвертой части романа, происходящее на Выборгской стороне, как будто возвращает нас к обстановке начала произведения, а заодно – и сна Обломова. Разумеется, детали обстановки изменились, но суть осталась прежней. Так возникает представление о кольцевой композиции. Жизнь героя приходит к завершению, и мы имеем возможность подвести некоторые итоги.
В молодости Обломов выглядел таким пламенным и возвышенным романтиком, что невольно вспоминаешь о его предшественнике – Александре Адуеве. Да, конечно, Обломов апатичнее, он более вял, но и ему были свойственны романтические стремления, он “все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли”. Когда-то его глаза “сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы”. А в самых смелых своих мечтах Обломов едва ли не перещеголял молодого Адуева: “Он любил вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем… Или изберет он арену мыслителя, великого художника: все поклоняются ему; он пожинает лавры; толпа гоняется за ним, восклицая: “Посмотрите, посмотрите, вот идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!”
Мы свыклись с другим Обломовым, который все лежит на диване в халате.
Оказывается, когда-то он был другим. Ему не чужды были душевные волнения, надежды, мечты – смешные, конечно, но все-таки возносящие его в какой-то иной, высокий мир, как оно и свойственно всем романтикам. Штольц вспоминал еще один эпизод из жизни Обломова, когда он, тоненький, живой мальчик, каждый день ходил к двум каким-то сестрицам, носил им Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, “важничал перед ними”. Что же случилось с романтиком Обломовым?
Добролюбов поместил его в некий типологический ряд так называемых “лишних людей”, у истоков которого стоял Онегин. Нисколько не сомневаясь в возможности такой параллели, рассмотрим и другую связь романа Гончарова с романом Пушкина.
Для романтика Ленского возможны были два пути. Он мог стать великим поэтом – это один вариант, однако жизнь его могла быть и такой:
А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел. Прошли бы юношества лета, В нем пыл души бы охладел. Во многом он бы изменился, Расстался б с музами, женился, В деревне, счастлив и рогат Носил бы стеганый халат; Узнал бы жизнь на самом деле, Подагру б в сорок лет имел, Пил, ел, скучал, толстел, хирел, И наконец в своей постели Скончался б посреди детей, Плаксивых баб и лекарей.
Пусть не все, но многое было угадано и предсказано Пушкиным с удивительной верностью – вплоть до знаменитого халата, ставшего символом обломовской лени.
И перед Обломовым тоже было два пути. Он сделал свой выбор – он выбрал Выборгскую сторону.
Если жизнь старой Обломовки была представлена автором с явно ощутимой иронией, то теперь тональность повествования меняется. Правда, на первых порах иронично изображена Пшеницына, на которую Обломов смотрел “с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку”. Однажды он спросил ее: “А читаете что-нибудь?” В ответ она просто посмотрела на него. Впрочем, не Обломову бы спрашивать Агафью Матвеевну о чтении! Когда же герой вознамерился поцеловать свою хозяйку, она стояла “прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут”.
Но в “сонном царстве” на Выборгской стороне именно Агафья Матвеевна оказывается живой душой, проснувшейся даже незаметно для себя. Ведь в ее жизни, в окружающей среде она никогда не видела, не представляла таких людей, как Обломов. Наконец-то в ее существовании появилась какая-то цель; служение Обломову приобрело в ее глазах оттенок служения чему-то высшему; она осознала свое предназначение на земле.
Она полюбила Обломова таким, каков он есть, без расчетов, без попыток его изменить, переделать по своему образу и подобию. Гончаров уже без всякой иронии, но с явным и горячим сочувствием писал о Пшеницыной в конце романа: “Навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уже она знала, зачем она жила и что жила не напрасно. Она так полно и много любила…”
Мог ли то же самое Обломов сказать о себе? Знал ли он, зачем жил? Был ли убежден, что жил не напрасно?