Л. Н. ТОЛСТОЙ
ХАДЖИ-МУРАТ
Рассказчик возвращается домой с покоса и собирает букет полевых цветов. Задумав украсить букет репейником, тем самым, который называется в народе “татарином”, он напрасно исколол руки, пытаясь сломать стебель. Чуть позже автор увидел другой репейник.
“Куст “татарина” состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху.
Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку.
“Экая энергия! – подумал я. – Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается”.
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история…
Это было в конце 1851 года…”
* * *
Хаджи-Мурат, знаменитый своими подвигами наиб Шамиля, въехал в аул в сопровождении всего лишь одного мюрида.
Чеченцы все знают Хаджи-Мурата и уважают его за то, как он “бил русских свиней”.
Шамиль поссорился с Хаджи-Муратом и запретил всем чеченцам принимать его. Однако гостя-кунака принимают и угощают.
Несколько чеченцев из мирного аула отправляются посланцами от Хаджи-Мурата к русскому князю Воронцову.
Русские солдаты говорят о чеченцах:
“- А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие… Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар (есть)?
– Бар, говорит.
– Баранчук (дети), говорю, бар?
– Бар.
– Много?
– Парочка, говорит.
Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.
– Как же, хорошие, – попадись ему только один на один, он тебе требуху выпустит”.
* * *
Князь Воронцов, княгиня Мария Воронцова, офицер Полторацкий, влюбленный в княгиню, и другие русские военнослужащие играют в карты.
Воронцова вызывают – он выходит и возвращается, чем-то очень взволнованный и довольный.
На завтра у него назначена встреча с Хаджи-Муратом.
* * *
Противостояние между Шамилем и Хаджи-Муратом очень серьезно.
Перед встречей с русским военачальником Хаджи-Мурат совершает намаз – мусульманскую молитву.
“Хаджи-Мурат всегда верил в свое счастие. Затевая что-нибудь, он был вперед твердо уверен в удаче, – и все удавалось ему. Так это было, за редкими исключениями, во все продолжение его бурной военной жизни. Так, он надеялся, что будет и теперь. Он представлял себе, как он с войском, которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его и плен, и отомстит ему, и как русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему. С этими мыслями он не заметил, как заснул”.
* * *
“Рано утром, еще в темноте, две роты с топорами, под командой Полторацкого, вышли за десять верст за Чахгиринские ворота и, рассыпав цепь стрелков, как только стало светать, принялись за рубку леса”.
Зачем же рубят лес? На дрова?
Вовсе нет. Истребление леса и продовольствия – продуманная политика императора Николая против народов Кавказа.
На солдат нападают чеченцы и во время перестрелки тяжело (в живот) ранят одного из них.
Но вот и Хаджи-Мурат выезжает на встречу: “впереди всех ехал на белогривом коне, в белой черкеске, в чалме на папахе и в отделанном полотом оружии человек внушительного вида”.
Улыбка его поражает своим простодушием. Широко расставленные глаза его “внимательно, проницательно и спокойно смотрели в глаза другим людям. Воронцов был очень доволен тем, что ему, именно ему, удалось выманить и принять главного, могущественнейшего, второго после Шамиля, врага России”.
Воронцов принимает Хаджи-Мурата у себя. Княгиня Воронцова угощает “страшного чеченца”, шестилетний сын князя усаживается к этому знаменитому воину на колени – и вот они оба о чем-то оживленно беседуют через переводчика. Булька (сын Воронцова) даже получает от грозного врага в подарок отличный кинжал. Воронцов преподнес ответный подарок – часы.
Однако Хаджи-Мурат все время настороже. Он боится, что его могут схватить и отправить в Сибирь, а за обедом могут отравить.
Воронцов испытывает расположение к чеченскому вождю. Но над князем существует главный кавказский военачальник-барон Меллер – Закомельский.
Хаджи-Мурат слышит спор барона и князя. Он не знает русских слов, но особенным чутьем понимает, “что его выход от Шамиля есть дело огромной важности для русских, и что поэтому, если только его не сошлют и не убьют, ему много можно будет требовать от них. Кроме того, понял он и то, что Меллер-Закомельский, хотя и начальник, не имеет того значения, которое имеет Воронцов, его подчиненный, и что важен Воронцов, а не важен Меллер-Закомельский; и поэтому, когда Меллер-Закомельский позвал к себе Хаджи-Мурата и стал расспрашивать его, Хаджи-Мурат держал себя гордо и торжественно, говоря, что вышел из гор, чтобы служить белому царю, и что он обо всем даст отчет только его сардарю, то есть главнокомандующему, князю Воронцову, в Тифлисе”.
* * *
От ранения в живот в госпитале умирает солдат Петр Авдеев.
Он по своей воле отправился в рекруты вместо старшего брата, у которого было четверо детей. Автор переносит читателя в русскую деревню, где старый отец очень пожалел, что отдал Петра в солдаты (что променял кукушку на ястреба).
По закону, как разумел его старик, надо было бездетному идти за семейного. Но старший брат был ленив, пьяница и работал из рук вон плохо, а из Петра работник ловкий, сметливый, сильный, выносливый и, главное, трудолюбивый. Он всегда работал.
Из-за войны на далеком и непонятном Кавказе крестьянская семья лишилась хорошего сына и работника.
* * *
На другой день Воронцов принял Хаджи-Мурата.
Тот почтительно сказал:
– Отдаюсь под высокое покровительство великого царя и ваше. Обещаюсь верно, до последней капли крови служить белому царю и надеюсь быть полезным в войне с Шамилем, врагом моим и вашим.
Однако “глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он – враг всему русскому, всегда останется таким и теперь покоряется только потому, что принужден к этому. И Хаджи-Мурат понимал это и все-таки уверял в своей преданности. Глаза же Хаджи-Мурата говорили, что старику этому надо бы думать о смерти, а не о войне, но что он хоть и стар, но хитер, и надо быть осторожным с ним. И Воронцов понимал это и все-таки говорил Хаджи-Мурату то, что считал нужным для успеха войны”.
И еще сказал Хаджи-Мурат:
– Моя семья в руках моего врага; и до тех пор, пока семья моя в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою жену, убьет мать, убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только князь выручит мою семью, выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля.
* * *
Хаджи-Мурат появляется в опере и на приемах у Воронцова. Странными и бесстыдными ему кажутся женщины с открытыми плечами и руками, полуобнаженные, не стыдящиеся своего вида.
Все это чуждо и неинтересно кавказцу, он только хочет говорить с Воронцовым о выкупе своей семьи у Шамиля.
* * *
Секретарю Воронцова Хаджи-Мурат рассказывает свою биографию.
– Родился в Цельмесе, аул небольшой, с ослиную голову, как говорят в горах. Недалеко, выстрела за два, Хунзах, где ханы жили. Мать моя кормила старшего хана, от этого я и стал близок к ханам. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат моего брата Османа, Умма-Хан, мой брат названый, и Булач-Хан, меньшой, тот, которого потом Шамиль бросил с кручи. Мне было лет пятнадцать, когда по аулам стали ходить мюриды. Они били по камням деревянными шашками и кричали: “Мусульмане, хазават (газават, священная война с неверными)!”
Чеченцы все перешли к мюридам, и аварцы стали переходить к ним. Я жил тогда в дворце. Я был как брат ханам: что хотел, то делал, и стал богат. Были у меня и лошади, и оружие, и деньги были. Жил в свое удовольствие и ни о чем не думал. И жил так до того времени, когда Кази-Муллу убили, и Гамзат стал на его место.
Гамзат прислал ханам послов сказать, что, если они не примут хазават, он разорит Хунзах. Тут надо было подумать. Ханы боялись русских, боялись принять хазават, и ханша послала меня с сыном, со вторым, с Умма-Ханом, в Тифлис просить у главного русского начальника помощи от Гамзата. Главным начальником был Розен, барон. Он не принял ни меня, ни Умма-Хана. Велел сказать, что поможет, и ничего не сделал. Только его офицеры стали ездить к нам и играть в карты с Умма-Ханом. Они поили его вином и в дурные места возили его, и он проиграл им в карты все, что у него было. Он был телом сильный, как бык, и храбрый, как лев, а душой слабый, как вода…”
Рассказал он далее о том, как вероломно Гамзат заманил к себе сыновей покойного хана и убил их. Как они отчаянно сопротивлялись…
А Хаджи-Мурат убежал, испугавшись.
После пережитого позора он, по его словам, больше никогда ничего не боялся.
Гамзат убил и мать-ханшу. Вся Авария покорилась Гамзату.
Не покорились только Хаджи-Мурат и брат его Осман. Они убили Гамзата, но на его место встал Шамиль.
Из разговора соратников Хаджи-Мурата выясняется, что он, хотя и не подчинился Шамилю, но все равно хвалит его.
– Говорит, Шамиль – большой человек. И ученый, и святой, и джигит. Если бы не был святой, народ бы не слушал его…
Пусть кое-кто презрительно называет Шамиля горцем – то есть дикарем, деревенщиной. Да. Шамиль – настоящий горец. А в горах-то и живут орлы.
* * *
Автор описывает странные для русского человека нравы горцев.
Так, например, один из нукеров рассказывает, как он оказался среди людей, преданных Хаджи-Мурату.
– Я из одного аула с ним. Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня. Тогда я попросил принять меня братом. Я не брил два месяца головы, ногтей не стриг и пришел к ним. Они пустили меня к Патимат, к его матери. Патимат дала мне грудь, и я стал его братом.
* * *
В борьбе за власть у горских князей происходили стычки. Как-то один князь больше недели продержал Хаджи-Мурата привязанным к пушке.
В другой раз его сбросили со скалы – ребра и ноги были переломаны. Служат, и то хорошо. “Народ узнал, стал ездить ко мне. Я выздоровел, переехал в Цельмес. Аварцы опять звали меня управлять ими, – со спокойной, уверенной гордостью сказал Хаджи-Мурат. – Шамиль подтвердил, что не будет противиться приглашению аварцев. Я долго думал и перешел к Шамилю. И вот с тех пор я не переставая воевал с русскими”.
Хаджи-Мурат рассказал о всех своих военных делах. Все походы и набеги его были поразительны по необыкновенной быстроте переходов и смелости нападений, всегда увенчивавшихся успехами”.
– Дружбы между мной и Шамилем никогда не было, – докончил свой рассказ Хаджи-Мурат, – но он боялся меня, и я был ему нужен. Но тут случилось то, что у меня спросили, кому быть имамом после Шамиля? Я сказал, что имамом будет тот, у кого шашка востра. Это сказали Шамилю, и он захотел избавиться от меня. Он послал меня в Табасарань. Я поехал, отбил тысячу баранов, триста лошадей. Но он сказал, что я не то сделал, и сменил меня с наибства и велел прислать ему все деньги. Я послал тысячу золотых. Он прислал своих мюридов и отобрал у меня все мое именье. Он требовал меня к себе; я знал, что он хочет убить меня, и не поехал. Он прислал взять меня. Я отбился и вышел к Воронцову. Только семьи я не взял. И мать, и жена, и сын у него. Скажи сардарю: пока семья там, я ничего не могу делать.
* * *
Естественность, преданность семье, цельность и мужественность Хаджи-Мурата Толстой противопоставляет самовлюбленности, развратности, ничтожности, лицемерности царя Николая, от которого зависят судьбы кавказских народов, и не только их.
Например, Николай сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их.
Поэтому он велит прогнать двенадцать раз сквозь строй (со шпицрутенами, вид порки) из тысячи человек студента-поляка, в припадке истерики напавшего с перочинным ножиком на профессора. Это не только мучительная смерть, но также излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. “Но императору приятно было быть неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни”.
– Да вывести всех студентов на плац, чтобы они присутствовали при наказании, – прибавил Николай.
“Им полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнем”, – подумал он.
Относительно Чечни императором было приказано “твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тревожить их набегами”.
Всех иноверцев подвергает жестоким наказаниям владыка империи – Николай, причем “с сознанием хорошо исполненного долга”.
“С безжизненным взглядом, с выпяченною грудью и перетянутым и выступающим из-за перетяжки и сверху и снизу животом, он вышел к ожидавшим, и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, он принял еще более торжественный вид”, – так изображает императора Лев Толстой.
Это почти карикатура, столь противоположная сочувственной портретной зарисовке чеченского наиба.
Вновь посылают российские войска нападать на чеченские аулы, уничтожать сакли и скот. Офицеры, как правило, не думают о смысле войны.
Она многим, как, например, офицеру Бутлеру, кажется веселым бодрым делом, возможностью уйти от проблем Петербурга – таких проблем, как карточные и прочие долги.
Российские солдаты и офицеры вырубили плодовые деревья, убили детей и подростков, разрушили жилища.
“Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с прислужниками очищали ее.
Старики-хозяева собрались на площади и обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения”.
Хаджи-Мурат живет у русских офицеров и очень переживает за свою семью, находящуюся в плену у Шамиля. Марья Дмитриевна очень сочувствует Хаджи-Мурату, он нравится ей – сильный, мужественный, не такой, как другие знакомые ей мужчины.
Эта русская женщина говорит с горцем (иногда, через переводчика) только о самом насущном для него: о его семье.
“Женщины – старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата – и их пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида, сын же Хаджи-Мурата, восемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице…”
Шамиль пытается договориться с Юсуфом, чтобы при его помощи выманить отца и убить его. Тогда, по словам Шамиля, Юсуфа не убьют, а только выколют ему глаза. Ослепят!
Хаджи-Мурат вернулся в Тифлис и каждый день ходил к Воронцову, умоляя его собрать горских пленных и выменять на них его семью.
Воронцов неопределенно обещал сделать, что может, но откладывал.
Хаджи-Мурат вспоминает сказку о соколе, который был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои горы. Он вернулся, но в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. “Лети, – сказали они, – туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут”.
Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
“Так заклюют и меня”, – думал Хаджи-Мурат.
Он переехал в Нуху.
Там ему было разрешено кататься верхом вблизи города, но непременно с конвоем казаков.
Однажды Хаджи-Мурат выехал на прогулку с пятью нукерами и, задумав побег, жестоко расправился с конвоем казаков.
Сотня русских военных была отправлена в погоню за ним. Его окружили. На подмогу сотне явилось еще двести бойцов.
Хаджи-Мурат отстреливался, он бил без промаха, “точно так же редко выпускал выстрел даром Гамзало и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали”.
В конце концов Хаджи-Мурат был застрелен, и Гаджи-Ага, чеченец, перешедший на сторону русских, наступив ногой на его спину, “отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву…”
“Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля”.