Герой “подполья”, автор записок, – коллежский асессор, недавно вышедший в отставку по получении небольшого наследства. Сейчас ему сорок. Он живет “в углу” – “дрянной, скверной” комнате на краю Петербурга. В “подполье” он и психологически: почти всегда один, предается безудержному “мечтательству”, мотивы и образы которого взяты из “книжек”. Кроме того, безымянный герой, проявляя незаурядный ум и мужество, исследует собственное сознание, собственную душу. Цель его исповеди – “испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?”.
Он считает, что умный человек 60-х гг. XIX в. обречен быть “бесхарактерным”. Деятельность – удел глупых, ограниченных людей. Но последнее и есть “норма”, а усиленное сознание – “настоящая, полная болезнь”. УМ заставляет бунтовать против открытых современной наукой законов природы, “каменная стена” которых – “несомненность” только для “тупого” непосредственного человека. Герой же “подполья” не согласен примириться с очевидностью и испытывает “чувство вины” за несовершенный миропорядок, причиняющий ему страдание. “Врет” наука, что личность может быть сведена к рассудку, ничтожной доле “способности жить”, и “расчислена” по “табличке”. “Хотенье” – вот “проявление всей жизни”. Вопреки “научным” выводам социализма о человеческой природе и человеческом благе он отстаивает свое право к “положительному благоразумию примешать пошлейшую глупость единственно для того, чтоб самому себе подтвердить, что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых играют сами законы природы собственноручно…”.
“В наш отрицательный век” “герой” тоскует по идеалу, способному удовлетворить его внутреннюю “широкость”. Это не наслаждение, не карьера и даже не “хрустальный дворец” социалистов, отнимающий у человека самую главную из “выгод” – собственное “хотенье”. Герой протестует против отождествления добра и знания, против безоговорочной веры в прогресс науки и цивилизации. Последняя “ничего не смягчает в нас”, а только вырабатывает “многосторонность ощущений”, так что наслаждение отыскивается и в унижении, и в “яде неудовлетворенного желания”, и в чужой крови… Ведь в человеческой природе не только потребность порядка, благоденствия, счастья, но и – хаоса, разрушения, страдания. “Хрустальный дворец”, в котором нет места последним, несостоятелен как идеал, ибо лишает человека свободы выбора. И потому уж лучше – современный “курятник”, “сознательная инерция”, “подполье”.
Но тоска по “действительности”, бывало, гнала из “угла”. Одна из таких попыток подробно описана автором записок.
В двадцать четыре года он еше служил в канцелярии и, будучи “ужасно самолюбив, мнителен и обидчив”, ненавидел и презирал, “а вместе с тем и боялся” “нормальных” сослуживцев. Себя считал “трусом и рабом”, как всякого “развитого и порядочного человека”. Общение с людьми заменял усиленным чтением, по ночам же “развратничал” в “темных местах”.
Как-то раз в трактире, наблюдая за игрой на биллиарде, случайно преградил дорогу одному офицеру. Высокий и сильный, тот молча передвинул “низенького и истощенного” героя на другое место. “Подпольный” хотел было затеять “правильную”, “литературную” ссору, но “предпочел озлобленно стушеваться” из боязни, что его не примут всерьез. Несколько лет он мечтал о мщении, много раз пытался не свернуть первым при встрече на Невском. Когда же, наконец, они “плотно стукнулись плечо о плечо”, то офицер не обратил на это внимания, а герой “был в восторге”: он “поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной социальной ноге”.
Потребность человека “подполья” изредка “ринуться в общество” удовлетворяли единичные знакомые: столоначальник Сеточкин и бывший школьный товарищ Симонов. Во время визита к последнему герой узнает о готовящемся обеде в честь одного из соучеников и “входит в долю” с другими. Страх перед возможными обидами и унижениями преследует “подпольного” уже задолго до обеда: ведь “действительность” не подчиняется законам литературы, а реальные люди едва ли будут исполнять предписанные им в воображении мечтателя роли, например “полюбить” его за умственное превосходство. На обеде он пытается задеть и оскорбить товарищей. Те в ответ перестают его замечать. “Подпольный” впадает в другую крайность – публичное самоуничижение. Сотрапезники уезжают в бордель, не пригласив его с собой. Теперь, для “литературности”, он обязан отомстить за перенесенный позор. С этой целью едет за всеми, но они уже разошлись по комнатам проституток. Ему предлагают Лизу.
После “грубого и бесстыжего” “разврата” герой заводит с девушкой разговор. Ей 20 лет, она мещанка из Риги и в Петербурге недавно. Угадав в ней чувствительность, он решает отыграться за перенесенное от товарищей: рисует перед Лизой живописные картины то ужасного будущего проститутки, то недоступного ей семейного счастья, войдя “в пафос до того, что у самого горловая спазма приготовлялась”. И достигает “эффекта”: отвращение к своей низменной жизни доводит девушку до рыданий и судорог. УХОДЯ, “спаситель” оставляет “заблудшей” свой адрес. Однако сквозь “литературность” в нем пробиваются подлинная жалость к Лизе и стыд за свое “плутовство”.
Через три дня она приходит. “Омерзительно сконфуженный” герой цинично открывает девушке мотивы своего поведения, однако неожиданно встречает с ее стороны любовь и сочувствие. Он тоже растроган: “Мне не дают… Я не могу быть… добрым!” Но вскоре устыдившись “слабости”, мстительно овладевает Лизой, а для полного “торжества” – всовывает ей в руку пять рублей, как проститутке. Уходя, она незаметно оставляет деньги.
“Подпольный” признается, что писал свои воспоминания со стыдом, И все же он “только доводил в жизни до крайности то”, что другие “не осмеливались доводить и до половины”. Он смог отказаться от пошлых целей окружающего общества, но и “подполье” – “нравственное растление”. Глубокие же отношения с людьми, “живая жизнь”, внушают ему страх.