Общественная правда не выдумывается отдельными людьми, а коренится во всенародном чувстве.

Б. С. Соловьев

“Преступление и наказание” сложилось у Достоевского из двух замыслов, движимых идеями художника. А идеи были подсказаны как всей социальной сферой, окружавшей писателя, так и личными его воспоминаниями и переживаниями.

Мы видим, что в созревании и оформлении идеи романа участвовало много побудительных сил, таящихся в душе и мыслях художника. Но главная задача оформилась чрезвычайно четко – дать отпор заветам романа Чернышевского “Что делать?”, развенчать тупиковую и аморальную социалистическую теорию, взяв ее проявление в самом крайнем варианте, в самом крайнем развитии, дальше которого уже нельзя идти. Это хорошо понял критик Н. Страхов, утверждавший, что главная цель романа – развенчать “несчастного нигилиста” (так Страхов назвал Раскольникова). Противовесом “беспочвенным” идеям Чернышевского – Раскольникова должна стать православная христианская идея, которая могла указать выход к Свету из теоретических тупиков главного героя.

Таким образом, перед Достоевским в 1865 году предстали два замысла, две идеи; один замысел – это мир “бедных людей”, где настоящая жизнь, реальные трагедии, реальные страдания; другой замысел – “теория”, надуманная лишь при помощи разума, оторванная от реальной жизни, от реальной морали, от “божеского” в человеке, теория, созданная в “расколе” (Раскольников) с людьми и потому чрезвычайно опасная, ибо где нет ни божеского, ни человеческого – там есть сатанинское.

Нужно отметить, что советское литературоведение напрочь отказывало теории Раскольникова в жизненности и саму фигуру Раскольникова объявило надуманной. Здесь явно виден социально-партийный заказ – отвести “теорию” Родиона Раскольникова от идей социализма (иногда взгляды Раскольникова трактовались как мелкобуржуазные), а самого героя как можно дальше поставить от Чернышевского с его “особенным человеком”.

Отправным моментом своеобразного “бунта” Родиона Раскольникова против существующего социального уклада и его морали было, безусловно, отрицание страданий человеческих, и здесь мы имеем в романе своеобразный апофеоз этих страданий в изображении судьбы семьи чиновника Мармеладова. Но нельзя не заметить сразу, что само восприятие страданий у Мармеладова и Раскольникова отличается друг от друга. Дадим слово Мармеладову: “Жалеть! зачем меня жалеть! – вдруг возопил Мармеладов… – Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!..”

В высказываниях Мармеладова мы не замечаем ни тени богоборчества, ни тени социального протеста – он всю вину берет на себя и себе подобных. Но здесь присутствует и другая сторона вопроса – облик свой и страдания своей семьи Мармеладов воспринимает как нечто неизбежное; в его самобичевании, христианском раскаянии нет желания начать жизнь “по-божески”, отсюда его смирение выступает только как желание прощения и не содержит в себе резервов самосовершенствования.

Не случайно исповедь спившегося чиновника вызывает у Раскольникова вначале презрение и мысль о том, что человек – подлец. Но далее возникает идея более глубокая; “Ну а коли я соврал, – воскликнул он вдруг невольно, – коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное все – предрассудки, одни только страхи налущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!,.”

О чем здесь речь? Если страдает человек без вины, раз он не подлец, то все внешнее по отношению к нему (что позволяет страдать и вызывает страдания) – предрассудки. Социальные законы, мораль – предрассудки. И тогда Бог – тоже предрассудок. То есть человек – сам себе господин и ему все позволено.

В отличие от того же Мармеладова Раскольников начинает искать причину страданий человека не в нем самом, а во внешних силах. Как здесь не вспомнить рассуждения В. Г. Белинского о том, что он, не получив ТАМ вразумительного ответа на вопрос, почему страдает маленький человек, вернет билет в царство Божие обратно, а сам стремглав бросится вниз.

Прежние размышления Раскольникова о “реальном деле”, которое все не решаются совершить “из трусости”, боязни “нового шага”, начинают подкрепляться возрастанием в его теоретических построениях идеи самоценности человеческой личности.

Однако христианские нормы никак не вписываются в утверждавшуюся Раскольниковым “новую мораль”. Разделение на страдающих и виновных в страданиях проводится Человекобогом без учета христианского права на спасение каждого грешника, и Божий суд подменяется на земле судом озлобленного страданиями Человекобога.

Для Раскольникова настоящим толчком к реализации его идеи послужил услышанный им разговор студента и офицера в трактире:

“Позволь, – говорит студент своему собеседнику, – я тебе серьезный вопрос задать хочу… смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет…”

“Значит, убийство старухи – не преступление”. К такому выводу в своих размышлениях приходит Родион Раскольников.

Однако в чем порочность теории Раскольникова? С определенной точки зрения он прав – разум всегда оправдает жертву ради всеобщего счастья. Но как понимать счастье? Оно не заключается в накоплении или перераспределении материальных благ, нравственные категории вообще не поддаются рационализированное).

М. И. Туган-Барановский предлагает именно под этим углом рассматривать трагедию Раскольникова: “…Он хотел логически обосновать, рационализировать нечто, по самому своему существу не допускающее такого логического обоснования, рационализирования. Он хотел вполне рациональной морали и логическим путем пришел к ее полному отрицанию. Он искал логических доказательств нравственного закона – и не понимал, что нравственный закон не требует доказательств, не должен, не может быть доказан – ибо он получает свою верховную санкцию не извне, а из самого себя”.

Далее логика рассуждения утверждает христианскую мысль о том, что преступление Родиона Раскольникова именно в нарушении нравственного закона, во временной победе разума над волей и совестью. Почему личность всякого человека представляет собой святыню? Никакого логического основания для всего этого привести нельзя, как нельзя привести логического основания для всего того, что существует собственной своей силой, независимо от нашей воли. Факт тот, что наше нравственное сознание непобедимо утверждает нам святость человеческой личности; таков нравственный закон. Каково бы ни было происхождение этого закона, он столь же реально существует в нашей душе и не допускает своего нарушения, как любой закон природы. Раскольников попробовал его нарушить – и пал.

С отвлеченной теорией, рожденной при помощи лишь мыслительной работы, вступила в борьбу жизнь, пронизанная божественным светом любви и добра, рассматриваемая Достоевским как определяющая сила трагедии героя, соблазненного голыми умствованиями, Можно, конечно, рассуждать о том, что причинами появления теорий социалистического толка, вроде философских построений Раскольником, или, скорее, не причинами, а питательной средой мог явиться упадок религиозности в обществе, как считал С. А. Аскольдов. Но практическая цель, вытекающая из теории Раскольникова, вполне ясна – получение власти над большинством, построение счастливого общества путем замены человеческой свободы материальными благами.

Нельзя не согласиться с рассуждениями С. А. Аскольдова о том, что в целом ряде произведений, в частности в “Подростке”, Достоевский категорически осуждает мысли о “добродетели без Христа”: “Конечно, это добродетель не личной жизни, а именно как общественного служения”. Достоевский не только не верит ей, но видит в ней величайший соблазн и принцип разрушения. Общественное благо, если оно основано не на заветах Христа, непременно и роковым образом превращается в злобу и вражду, и благо человечества становится лишь соблазняющей маской по существу злой и основанной на вражде общественности.

К чему может привести неизбежное падение этой маски и торжество зла, которое она прикрывала, хорошо предсказано Достоевским в пророческом сне Родиона Раскольникова в эпилоге “Преступления и наказания”. Имеет смысл вспомнить его: “Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных”. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими…

Это причины, а далее – следствия этой бесноватости: “Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные.

Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований…” Следующий этап бесноватости – внедрение теории в жизнь, в головы “тварей дрожащих”: “Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки…”

Разъединение людей, потерявших общие нравственные принципы в божьей морали, неизбежно приводит к социальным катастрофам: “Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе…”

Далее у Достоевского – глубочайшая мысль о стирании в периоды революционных потрясений разницы между “своими” для революции и “чужими”. Революция начинает “пожирать собственных детей”: “Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало…”

А как же с великими идеалами добра и счастья для людей? Достоевский об этом говорит очень определенно: “Язва росла и продвигалась все дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, не слыхал их слова и голоса”.

Николай Бердяев в своей статье “Духи русской революции” как одно из удивительных прозрений Достоевского увидел его убеждение в том, что русская революция “есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и социальный”. Для русского социализма чрезвычайно важно получить ответ на вопрос: есть ли Бог? Отсюда Достоевский предчувствовал, как горьки будут плоды русского социализма без Бога.

Н. Бердяев разглядел в произведениях Достоевского понимание философских, психологических, атеистских признаков русских бунтарей: “Русские сплошь и рядом бывают нигилистами – бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях…”

Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку больше, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире.

Заветное желание облегчить страдание народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и подмены, положенных в основу русской революционной морали, антихристовых соблазнов этой революционной морали русской интеллигенции. Русские революционеры пошли за соблазнами антихриста и должны были привести соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную рану России и превратила русскую жизнь в ад.

Теория Раскольникова и его практические дела по реализации своих планов, удивительным образом пронизав время, нашли свое воплощение в революции семнадцатого года. История связала мысли русских мальчиков-нигилистов девятнадцатого века с кровавыми делами их последователей в веке двадцатом.